– Три бутылки пива и одну тарань пожирнее!

– Только? – презрительно усмехнулась домработница; она уже успела привыкнуть к нашим разговорам, наслушалась наших выражений и словечек, поэтому с заметными нотками сочувствия в голосе высказалась так: – Пиво да вобла? Это – не тема!

– Ничего-ничего, сойдет…

– Да как это сойдет? Вон вас сколько народу… Кагору надо бы бутылочек минимум пять, ну и сыру швейцарского, икорки красной, свеженькой ветчинки – вот это тема! Поворот действия получится…

Но не было у нас средств “для поворота”».

Я привел обширную цитату прежде всего из-за реплики «привыкшей» домработницы. При перечислении желанных яств, кажется, заговорил сам Катаев! Наступательная интонация, наивно-циничная связка между хорошей закуской и качеством текста… Определенно он имел влияние на эту женщину.

14 июня 1923 года Катаев послал в Коктебель Максимилиану Волошину (тому самому, с которым у него никогда не ладилось) «самый сердечный привет и братство». Он сообщал, что с Толстым, отбывшим в Берлин «за женой и ребятами», много вспоминали и самого Волошина, и «великолепные и нелепые дни, проведенные в 19 году в Одессе», и призывал приехать в Москву и примкнуть к их кругу. «Я устроился очень хорошо, много пишу стихами и прозой… Москва ждет Волошина. Он не должен обмануть ее ожиданий. Москва – изумительный город. Десятки салонов работают на пользу отечественной поэзии… Правительство, при восторженной поддержке армии, флота и вооруженного населения, с минуты на минуту готово объявить поэтов вне закона. Москва ждет вас. Старые мастера нужны Москве. Приезжайте. В Охотном ряду в рыбных магазинах висят громадными бревнами фантастические осетры, которые сочатся и благоухают. Винторгуправление за небольшую плату отпускает желающим неплохое грузинское вино. В пивных подают очаровательное пиво, черное и белое, окруженное тарелочками с мокрым горохом, тонко нарезанной “глупой воблой воображения”[27] и сухариками. На мраморных столиках, покрытых пивной влагой и пеной, покоятся локти лучших и интереснейших людей современности».

На Мясницкой неподалеку от катаевского дома в кирпичных корпусах расположилось общежитие Вхутемаса – образованных в конце 1920 года Высших художественнотехнических мастерских. Многие вернулись с фронтов и еще носили буденовки, папахи и шинели. Здесь преподавали Родченко и Татлин, Фаворский и Кандинский, под началом которого расцвел абстракционизм. Стены общежития были увешаны картинами, где сплетались причудливые фигуры и линии. Во Вхутемасе реализм тщетно пытался сопротивляться новым течениям. Ленин, посетивший мастерские с Крупской, был огорчен, когда на его вопрос: «Должно быть, боретесь с футуристами?» – студенты ответили хором: «Нет, Владимир Ильич, мы сами футуристы!»

В этом общежитии в конце 1921 года поселился вернувшийся из Персии и других странствий Велимир Хлебников. Художник Сергей Евлампиев рассказывал: «Он без всяких лишних слов тихим голосом попросил его принять в нашу коммуну, так как ему негде жить и питаться».

Голодный, лохматый, беззубый, мучимый лихорадкой, Хлебников занимался стихами и трактатом «Доски судьбы» с математическими формулами, который был издан крошечным тиражом в конце 1922-го. В Москве он почти не печатался, не считая появившегося в «Известиях» антинэпмановского стихотворения «Не шалить»:

В доме во дворе Вхутемаса жил футурист, «заумник» Алексей Кручёных. Он был маниакальным литературным коллекционером, благодаря чему сохранились творческие автографы многих писателей, включая Катаева. В письме «дорогому товарищу Кручёных» зимой 1922-го Катаев делился с ним «наблюдениями в области звукообраза», в качестве удачного примера переклички созвучий приводя стихи Пастернака и собственное стихотворение «Бриз».

Той зимой, вспоминал Катаев, Велимир Хлебников, «странный гибрид панславизма и Октябрьской революции», жил у него несколько дней в комнате в Мыльниковом, беспорядочно читал стихи, которые, как известно, хранил небрежно и часто терял. «Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель».

После выхода «Алмазного венца» недоброжелатели пытались поставить под сомнение их знакомство. Тем не менее в альбоме Кручёных, составленном в 1920-е, есть фотография «председателя земного шара», к которой Катаев приписал с будетлянским оттенком: «Встречался с Хлебниковым в 922 году в Москве. Гениальный человек. И еще более гениальный поэт-речетвор. Валкатаев». А в записях Олеши – другое свидетельство: «Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел и именно у Е. Фоминой. Из рассказа Катаева создавалось впечатление, во-первых, человеческой кротости того и все же такой сильной отрешенности от материального мира, что казалось: это идиот».

Надежда Мандельштам вспоминала, как перед самым отъездом из Москвы Хлебников «приходил есть с нами гречневую кашу в Дом Герцена и молча сидел, непрерывно шевеля губами». Она же рассказала о том, что ее муж потащил Хлебникова к Николаю Бердяеву, который в тот момент был одним из руководителей «всероссийского союза писателей», подчеркнуто небольшевистского объединения авторов «старой формации», имевшего тем не менее хозяйственные возможности. «Мандельштам набросился на него со всей силой иудейского темперамента, требуя комнаты для Хлебникова… Представляю себе, как испугался не подготовленный к буре Бердяев. Со слов Мандельштама я знаю, что такого приступа тика, как во время этого разговора, он у Бердяева никогда не видел». В комнате было отказано.

Хлебников покинул столицу и скончался в том же году в селе Санталове Новгородской губернии. Сам же Бердяев в 1922-м же был отправлен из страны на «философском пароходе».

Тогда же Катаев приютил у себя «банду поэтов-ничевоков» из Ростова-на-Дону.

В калужском журнале «Корабль», выходившем всего год и охотно печатавшем писателей «старой формации», появился его рассказ «Восемьдесят пять» с пояснительной сноской «Из эпохи гражданской войны и борьбы с контрреволюцией» – чекист разоблачил чекиста, как оказалось, когда-то агента царской охранки. Именно здесь впервые исподтишка Катаев передал свои предсмертные переживания в застенках: «Он уже видел себя введенным в пустой гараж» и также исподтишка убил героя, словно бы с облегчением, с мучительным, но освобождающим приятием такого финала. По сути, провидчески возник мотив взаимного истребления новых властителей. Катаев как будто бы вновь (и на этот раз тоже исподтишка) пробовал ответить на свой вопрос времен Первой мировой: можно ли превратить ужас в красоту природы, труп в музыку? «Бобров мечтательно курил, устало глядя в окно на приливавший рассвет, и зевал. Стоявший у двери сделал два шага вперед и выстрелил Боброву в затылок… Пороховой дым тонкими ниточками вытягивался в окно, смешиваясь с кисельным запахом лип».

Тем временем он пытался издать книгу.

В мае 1922 года предложил Госиздату сборник рассказов «В осажденном городе». Издательство отдало рукопись критику Петру Когану (уже знакомому с Катаевым, пытавшимся пристроить у него стихи Хлебникова). Коган отозвался одобрительно: «Автор наделен наблюдательностью. Рассказы написаны человеком, пережившим то, о чем он пишет, и потому подкупают той особою искренностью, какая свойственна очевидцам. Автор несомненно талантлив, хотя сюжеты выбирает не грандиозные и неглубокие. Но тем не менее это хотя и миниатюры, но законченные. Достоинство и то, что содержание современно – наша революционная эпоха и события освещены в духе революции». И все же в Госиздате приняли решение рукопись «временно отложить».