В 1942 году по дороге в Ташкент Катаев со свойственной откровенностью и показной самоиронией рассказал попутчику литературоведу Валерию Кирпотину о том, как пытался спастись во время Первой мировой (нашел время для рассказа!).

«“Хоть бы заболеть”, – постоянно тенькало у него в голове. И вот холодной, предосенней ночью он решил искупаться в ручье. Долго купался и лежал в студеной воде. И хоть бы что – на следующий день чувствовал себя необыкновенно окрепшим и бодрым».

Пересказ Кирпотина перекликается с эпизодом из «Юношеского романа», когда двойник автора, Саша Пчелкин леденит себя в ночной воде лимана, надеясь на воспаление легких: «Это был не столько страх физического уничтожения, страх телесной смерти, а и страх смерти души».

Раненный в бедро вновь оказался в Одессе, где пролежал в госпитале до ноября. Там он не забывал писать – например, любовные «Три сонета» Ирен Алексинской и рассказ о фронте «Ночью», отправленный в журнал «Весь мир», но запрещенный цензурой Временного правительства: «Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот все это – эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость – через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там… “Четырнадцатый год”… что ли! Какая ложь!»

Ему был присвоен чин подпоручика, но получить погоны он не успел и был демобилизован прапорщиком.

После ранения приказом по 4-й армии от 5 сентября 1917 года № 5247 он был награжден орденом Святой Анны 4-й степени («Анна за храбрость» – шашка с красной лентой темляка, которую называли «клюквой») и обрел личное дворянство, не передающееся по наследству.

Двух солдатских Георгиевских крестов, которые он упоминал, в «Послужном списке» нет, но не факт, что Катаев присочинил (Анна всяко намного круче): нарастала смута, что-то вписывали от руки, что-то из бумаг могло утеряться, наконец, представить к Георгию – не всегда означало его дать…

Спустя 60 лет Катаев вспоминал ощущение «измены, трусости и обмана» поздней осенью 1917-го: «Надо было бы радоваться, что война для меня кончилась так благополучно: всего одна контузия, пустяковое отравление газами и ранение в бедро. Тем не менее мне было грустно. Я нанял извозчика и поехал в город, где долго сидел в кафе за чашкой кофе, а потом на углу Дерибасовской и Екатерининской, возле дома Вагнера купил громадный букет гвоздик, сырых от тумана, и отправил его с посыльным в красной шапке к Ирэн. Потом я стал как безумный тратить свои последние военные деньги…» В те дни, когда большевики брали Зимний, а вместе с ним и всю власть, и вели переговоры с Германией «о мире», Катаев чувствовал «унижение от демобилизации и горечь военного поражения». «Даже любовь меня не радовала», – добавлял он.

Осенью 1917 года он стрелялся на дуэли.

По утверждению одесского исследователя Феликса Каменецкого, это была последняя в городе дуэль, а вызвал на нее Катаева поэт (будущий эмигрант) Александр Соколовский за «оскорбление женщины».

Стрелялись на пистолетах ранним утром на Ланжероне. До первой крови. Якобы третьим выстрелом Катаев был легко ранен. И дуэлянты отправились обмывать событие. Следов ранения, если оно и было, не осталось, по крайней мере, сын Катаева ничего такого не видел. Но вот следы самой дуэли есть в разных текстах. У поэта Леонида Ласка из объединения «Бронзовый гонг» (враждебного катаевской «Зеленой лампе») в их журнале «Бомба» вышла серия эпиграмм «Бескровная дуэль», где к Катаеву он обращался так: «…Плети венки стихов твоей Прекрасной Даме, / Выдумывай бескровные дуэли для рекламы…» А в беллетризованных мемуарах «Черный погон» одессита Георгия Шенгели читаем: «Сашок Красовский в прошлом году с Отлетаевым нарочно дуэль сочинили, чтобы прославиться. И хотя и стрелялись, – все равно никто не поверил».

Павел Катаев рассказывает: «Все было устроено как перформанс (выражаясь по-теперешнему), так я понял со слов отца».

А может быть, Катаев просто не мог потерять лицо и отвергнуть вызов, брошенный Соколовским?

Игра игрой, но, как знать, уклонись пуля на миллиметр, вся история жизни Валентина Петровича обрушилась бы тогда осенью 1917-го на Ланжероне, где он лежал бы неживой у самого Черного моря.

В истории русской литературы было несколько «зеленых ламп» – и дружеское общество петербургской дворянской молодежи, в числе участников которого был Пушкин, и парижский эмигрантский кружок Мережковского и Гиппиус.

Одесская «Зеленая лампа» появилась еще осенью 1917 года, но по-настоящему стала действовать в 1918-м и, по свидетельствам современников, была самым представительным молодежным литературным объединением города того времени. Успех кружка связан в первую очередь с Катаевым. Одесский поэт Георгий Долинов утверждал, что именно Катаев смог устроить все «на коммерческих началах», и при этом: «Беспристрастно говоря, Катаев в свою “Зеленую лампу” отобрал действительно лучшие силы».

Долинов изображал первое появление Катаева на вечере: «Это был молодой офицер в чине подпоручика. Он все время молчал, подергивая в тике головой и напуская на себя вид ветерана войны. Когда до него дошла очередь читать, он, постукивая ладонью о ручку кресла, начал так: “Я прошу снисхождения, так как громко читать не могу, ибо отравлен газами и контужен”… Катаев уже в то время был известен по множеству появившихся в печати чудесных стихотворений, и в этот раз он прочел действительно обаятельные по своей лирической насыщенности “Три сонета о любви”, напечатанные впоследствии в изданном нашим кружком альманахе: “Душа полна, как звучный водоем…”».

Поэтесса Зинаида Шишова объясняла: «В 8-ой аудитории Юридического факультета зародился первый Одесский Союз Поэтов. Там я впервые выступила с чтением стихов. Там я познакомилась, а впоследствии сдружилась с Багрицким, Олешей, Катаевым и Адалис… Освободившиеся от влияния “ахматовщины”, “гумилевщины”, “северянинщины”, мы назвали свой кружок “Зеленая лампа”… Враги наши сгруппировались вокруг общества “Бронзовый гонг”».

В альбоме Юрия Олеши, составленном поэтом Алексеем Кручёных, есть стихотворение, подписанное именем «Экзакустодиан Пшенка» и, по видимости, сочиненное Львом Славиным, которое так и озаглавлено «(Поэтическое содружество) Зеленая Лампа»:

Что до соперников из «Бронзового гонга», Катаев ответил им на страницах журнала «Бомба»:

(Торговому обществу «Золотой колокол» принадлежали винные склады в Одессе, разгромленные толпой.)

Долинов вспоминал о студенческом кружке, постепенно превратившемся в «Зеленую лампу» и собиравшемся летом недалеко от моря «в квартире Софьи Соколовой»: «В этом гостеприимном доме по вечерам поэты усаживались на полу стеклянной террасы, в углу которой в зелени оранжерейных растений стоял мрачный и загадочный водолазный костюм-скафандр. Он прельщал Багрицкого своей чудовищной неуклюжестью и порождал в нем “морские галлюцинации”». Поэт Борис Бобович давал другую явку, видимо, возникшую позднее: «Собирались мы обычно в квартире “бразильского консула” Мунца, сын которого был членом “Зеленой лампы” и писал застенчивые новеллы».