Глава 4

Он боялся открывать глаза, пока не придумал план. А план все никак не приходил: то ли все разумные мысли вытрясло на кочках и ухабах, то ли разумных мыслей в голове никогда и не было. Но трясло здорово. За рулем была Бэ. Патош расположился рядом с ним на заднем сидении. Писатель с периодической неприязнью ощущал его несвежее дыхание на своем лице. Двигались они, судя по шуму, уже в черте города. Притормаживали, разгонялись, останавливались и сворачивали. Чаще всего налево, как какой-то блудливый автомобиль. Поначалу писатель путал сигналы клаксонов с гулом ветра в своей голове, но когда они становились все громче и громче, уже догадался...

- Ты, понимаешь, детка,- выхватил он одним ухом, видимо, уже давно продолжавшийся разговор Патоша и Бэ,- они нас не видят.

И писатель отчетливо представил картину, на которой акварелью: широкий проспект, тяжелые под слоем пыли машины, клубы дыма от горящей резины и маленький мальчик в детском сидении, перемотанный заботливой мамашей несколькими ремнями, больше похожими на упитанных удавов. И этот мальчик смотрит в свое окошко, внимательно изучая и впитывая окружающий его мир, а вместе с этим миром и волшебный автомобиль, который движется сам по себе, словно, это и не автомобиль вовсе, а ковер-самолет. Ребенку проще: все, что не понятно, можно объяснить сказкой. А как это объясняли взрослые, писатель не знал. Видимо, никак, и от бессилия они просто сигналили в надежде разбудить того, кто сможет это сделать. Писатель еще раз незаметно ущипнул себя. Вдруг, их надежды связаны с ним, а он связан своим пуховым одеялом, скинув которое, сейчас проснется в своей квартире. И все будет замечательно или замечтательно. Только вот, откуда в его квартире этот предсмертный визг тормозов?..

- Сворачивай!- бешено заорал Патош, и Бэ свернула, оставляя за собой скрежет металла, треск стекла и крики прохожих.

В небольшом заносе машина чуть колыхнулась, как лодка на волне, а вместе с ней и пассажиры, как неловкие гребцы, налегающие на весла с разных сторон. Писатель завалился на Патоша, а тот уперся в дверное стекло. Притворяться более не имело смысла, и план возник сам собой, как часто бывает в экстремальных ситуациях. Правда, также часто такой план превращает экстремальную ситуацию в фатальную. Но выбирать не приходилось, писатель воспользовался моментом и со всей силы припечатал голову Патоша к стеклу. Тот визгнул и взбрыкнул, но нападавший навалился на него всем телом и еще несколько раз ударил больно локтем - в голову, в шею, в грудь. Затем, дабы не потерять бесценность неожиданности, писатель изловчился пнуть ногами водителя, и хрупкая Бэ влетела своим не менее хрупким телом в рулевое колесо. Машина ей сочувственно просигналила, а после врезалась в столб. На всей скорости и со всей силой, а сила в ней была лошадиная. Столб, как ни странно, оказался качественным, и так же качественно он очутился едва ли не посередине капота, как будто, пророс через двигатель от земли к солнцу.

От удара писателя выбросило на асфальт. Внутри все перемешалось, и еще около минуты потревоженные внутренности, казалось, искали свои места, чтобы вернуться обратно, ругаясь и споря до тошноты. Тело же просто лежало неподвижно, вдыхая ароматы гари и бензина. Вокруг возникло несколько человек. Они неловко размахивали руками и, будто, рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали кислород. Гудело в голове так, что услышать, как они хватали этот кислород, было невозможно, и он оставил попытки. Просто, опершись о бетонную стену, медленно приподнялся. "Руки, ноги болели, но шевелились, еще резало в боку, но крови не было, чесался нос и слезился глаз", - первичным осмотром остался доволен. Похоже, план сработал практически идеально. Он освободился, уцелел и, вроде, не обгадился, правда, что делать дальше не знал. Прохожих, тем временем, прибывало. Как стая гиен окружает свою жертву, они окружили место аварии и больше всего удивлялись отсутствию пострадавших, как будто, тела, кровь и кишки в таких ситуациях были самое интересно, и этого самого интересно их кто-то лишил. Фрагменты их мира не складывались в привычную картину. И первое, что писателю захотелось - вернуться обратно в этот самый привычный мир, второе - увидеть Катю. Как исполнить первое желание он не знал, потому решил начать со второго.

Она жила в свежей высотке. Настолько свежей, что подъезды еще не были расписаны местными бэнкси и еще не были исписаны местными... просто местными.

По привычке крикнул, чтобы придержали лифт, но, заскакивая, больно защемил ранее ушибленную ногу. Получился ушиб в квадрате. Выругался за это на старушку, которой до него не было никакого дела. Она тихо нашептывала себе под нос какую-то песенку и усердно стучала по непослушной кнопке с цифрой семь. Писатель вдавил пятерку. Женщина удивилась странному поведению электроники, и на мгновение, ему даже показалось, что она вот-вот заговорит с ним, но, как только лифт рванул вверх, старушка снова завела свою шарманку.

- Говенный, Басков,- выругался писатель про себя, а затем, с удовольствием или для эксперимента, и вслух. Реакции не последовало. Настоящая музыка - бессмертна.

Ковыляя, он приблизился к ее двери. Черный массивный кусок металла еще раз напомнил об аварии так, что болью отозвалось в ушибленной ноге и боку. Вместе с болью пришло какое-то странное понимание своего нынешнего положения, но эти довольно ясные мысли все еще не хотели укладываться в голове. Писатель нажал на звонок. За дверью громко зачирикало. Он прислушался в ожидании топота знакомых тапочек, и они не заставили себя долго ждать. Щелкнули два замка, ручка с поклоном двинулась вниз, петли раскрыли свои объятия. Действительно, тапочки были старые. Иногда по утрам он и сам в них бегал по нужде, что Катя не очень одобряла. Вообще, она не любила, когда трогали ее вещи, если, конечно, они были не на ней. Вещи на себе она трогать разрешала, правда, тоже не всегда: под настроение или по необходимости. Действительно, тапочки были старые. Только вот, ноги в них - новые: крепкие и волосатые. К ногам прилагались шорты, мускулистый торс и симпатичное щетинистое лицо. В подобной ситуации все мужчины делятся на два типа: те, кто бьют и те, кто ждут. Писатель, конечно, ждал. Мускулистому ждать было нечего, и он захлопнул дверь, прямо перед носом своего невидимого гостя. Вместе с хлопком снова больно укололо в ноге и боку, а, может, и где-то повыше, в районе груди. А незнакомец опять застучал тапками, только уже отдаляясь от двери. И стало как-то вдвойне обидно еще из-за этих тапок, которые носил помимо него и нее какой-то непонятный волосатый тип. Но, все ровно, хотелось увидеть Катю. Словно, где-то внутри таилась маленькая надежда, маленькая искорка веры в то, что он не правильно все понял, и этот незнакомец - ее брат, может из Сочи или Адлера (уж такой он был загорелый), который заехал на неделю в гости. К тому же, уходя, он не запер за собой дверь, как будто, специально приглашая писателя войти. И тот принял приглашение. Очень аккуратно и очень тихо проскользнул по коридору, затаился у двери ее спальни.

- Кто там?- донесся из комнаты голос Кати.

- Никого, ошиблись, наверное,- голос у мужчины был такой же твердый и колоритный, как и тело.

- Тогда, продолжим,- быстро добавила Катя уж очень нежно и ласково.

И он сразу узнал этот голос. А вместе с голосом и все остальное. Она застонала. Страстно и громко. Заскрипела кровать, что было странно, ведь под ним она всегда молчала. И этот звук сразу отразился яркостью картинки, и писатель не замел, как просунул голову в дверной проем. Катя скакала на своем любовнике так, как никогда не скакала на нем и никогда не будет скакать, ибо поддаться страсти и изображать страсть - понятия совершенно разные. Это стало так очевидно и понятно, как очевидными и прозрачными стали для него все их прежние отношения. Лживые и пошлые. И, наверное, в этот самый момент он впервые ощутил одобрительную благодарность своего нынешнего состояния: будь то смерть, сон или сумасшествие. Как будто, чтобы понять простые истины нужно либо умереть, либо уснуть, либо сойти с ума.