Свежая высотка со всеми своими свежими фасадами под слоем свежей штукатурки осталась позади. А тротуар был под ногами, и он шел вперед и улыбался всем прохожим. Без исключения: молодым и старым, мужчинам и женщинам, таким же веселым и таким же грустным. И вот он был среди них. И вот он был уже не такой плохой, как думал. Все перестало иметь значение, тем более, отношение окружающих. И писатель похлопал одного по плечу, второго дернул за руку, помог девушке выбраться из такси, а старику подняться со скамейки. Чувства переполняли его, как вода заполняет бочку до краев, а затем выливается наружу, и хотелось делиться этой водой со всеми. Сама природа благоволила своим теплом и мягкостью, а сквозь пение здешних птиц вдруг стало совершенно не слышно шума проспекта, моторов и каблуков. Маленькие проказницы с голубоватым отливом оперенья свистели всей своей звуковой гаммой, словно передразнивая других менее способных или более скромных. В ответ те лишь изредка потрясывали своими гузками и перелетали с куста на куст, пока к этому фестивалю не подключился соловей. Сперва он тихо цикал, разминая связки, чуть дребезжал, насвистывал про себя, а затем низвергался своим мощным волнующим "ив-ив-ив", и все замолкали, от удовольствия и уважения. Весенний праздник жизни стартовал. Никогда раньше вот так откровенно писатель ничего подобного не слышал, хотя скорее, не хотел или просто не мог услышать, теперь же, вдоволь насладившись, он, словно дирижер, отработавший концерт, с поклоном обернулся к восторженной публике. А публика замерла на месте... Живые манекены, целая улица живых манекенов.
- Смотри, флешмоб,- молодой парень объяснял увиденное своей половинке, которая нежно обвивала его руку, и писатель дотронулся до его плеча, влюбленная парочка тут же застыла на месте. На том же месте осталась и девушка из такси, и старик, будто врос подошвами в асфальт возле скамьи, все, кого коснулись руки писателя. И он прогуливался среди этих статуй уже без какого-то страха, но и без осознания смысла, значения происходящего. Просто, с интересом. Заглядывал им в глаза, трогал, некоторых даже щупал, отпил газировки у какого-то студента, еще у одного снял солнечные очки, которые тут же выбросил. Иногда мимо с сигналами проносились автомобили, иногда подходили другие люди, но, как только они касались замороженных, тут же цепенели рядом с ними. И вскоре вся улица, весь проспект остановился. Это больше походило на масштабное представление, и писатель снова почувствовал себя его режиссером. И как любой режиссер чувствует себя создателем, так и писатель почувствовал восхищение от проделанной работой, а только потом ответственность за ее результаты. Он попытался привести одного из студентов в чувства, сперва аккуратно, затем с большей силой тряхнул его и шлепнул ладошкой по лицу. Человек не реагировал, но писатель ясно ощущал тепло его тела, бьющуюся где-то глубоко внутри жизнь, казалось, что он только спит, пусть стоя, пусть с открытыми глазами, пусть не дыша - но, все же, живой, просто нужно отыскать способ разбудить его.
Отчетливо стало понятно, что ему нужна помощь, и она практически сразу же появилась. Писатель удивился странной материализации своей мысли, хотя среди всех происходивших странностей подобная оказия выглядела почти по-детски наивной. Он поднял голову в сторону сирен. Сперва источник визга не был виден из-за скоса дороги, но потом синие проблесковые маячки стали приближаться и приближаться, и вскоре он вполне отчетливо мог рассмотреть карету скорой помощи, не такую уж и быструю, не такую уж и тихую, но такую реальную. Этот старый УАЗик (в простонародье "буханка") остановился в метрах десяти от него. Весь в жуках ржавчины, отвалившейся краски, он выглядел также неуместно на этой улице, как и сам писатель, а потому сразу ему приглянулся. Двери со скрипом отъехали в сторону, и на асфальт спрыгнуло несколько пар ног. Именно спрыгнуло, потому как, по-другому выбраться из этого чудесного автомобиля было невозможно. Двое мужчин в медицинских халатах, уже давно и безвозвратно пожелтевших, а местами даже и протертых старостью, дорожной пылью и частыми насморками, огляделись по сторонам, а заметив писателя, добродушно улыбнулись и помахали ему рукой. Пациент оставался на месте. Он уже немного свыкся со своим новым статусом, потому теперь было интересно узнать, что будет дальше, тем более, для этих двух санитаров он был также реален, как и они для него. Хотя, с другой стороны, все начало складываться воедино, и его сумасшествие выглядело весьма логично. Он даже облегченно выдохнул. Такой вариант устраивал его гораздо больше, нежели смерть, здесь, хотя бы, была надежда на выздоровление. Писатель представил больничную палату, капельницы, гнездо кукушки и счастливую выписку в обычную жизнь, затем в воображении возник камин, вокруг много внуков, внемлющих его воспоминаниям о случившемся, как о старом-старом бородатом анекдоте, над которым все, в том числе и он, задорно смеются.
- Здравствуйте, больной. Заставили же вы нас поволноваться,- весьма добродушно начал тот, что стоял справа от того, что стоял слева. Он был весьма крепок и строен, лицо, а главное, глаза были чуть уставшими, но усталость эта была приходящая, а не пришедшая, потому как морщин не было и, казалось, если он сейчас примет душ и поспит несколько часов, то затмит своей бодростью и живостью любого подростка, даже в пубертатный период.
- Со мной происходят невероятные вещи,- писатель попытался рассказать все подробности, но добродушный остановил его жестом руки.
- Мы знаем, мы все знаем. Не волнуйтесь, мы вам поможем,- все тем же мягким голосом успокаивал он и, аккуратно прихватив писателя за локоть, подтолкнул в сторону автомобиля. Второй санитар (писатель так и не понял, кто они: санитары, врачи или медбратья, а потому принял первое, что пришло в голову) занял место у второго локтя, так сказать, страховал.
- Меня отравили,- по пути продолжал рассказывать писатель, чтобы помочь быстрее установить причину своего расстройства, хотя, главным образом, надеясь на то, что ему, всего только и нужно, как ввести противоядие или какой-нибудь другой абсорбент, а не мучить прочей химией и изоляцией в психушке.
- Не волнуйтесь, нам все известно. Сейчас мы проедем в больницу, осмотрим вас, диагностируем причины и окажем всю необходимую помощь,- настаивал на своем санитар.- У нас лучшие специалисты, меня зовут Авдей, а мой коллега - Егор, с нами вам не о чем беспокоиться.
Егор, услышав свое имя, молчаливо, но чуть улыбнувшись, кивнул головой, словно простой скромный парень, которого наградили почетной грамотой. И почему-то эти два персонажа писателя нисколько не удивили, хотя в его состоянии все было объяснимо... Егор полез за руль, а писатель вместе с Авдеем забрались в будку. Две навесных лавки-сиденья, пара носилок под ногами, три канистры под топливо у заднего моста - вот и все убранство этой кареты.
Сквозь пыльную изорванную шторку писатель еще раз оглядел улицу, которую все также заполняли живые манекены.
- Скажите, а вы их видите?- понимая всю глупость вопроса, но изнемогая от желания, спросил он у Авдея.
- Конечно,- просто ответил тот и улыбнулся, но уже куда более загадочно.
Они тронулись с места. Сперва вздрагивая от каждого прикосновения с асфальтом, затем, словно привыкнув, набирая ход. Писатель наблюдал за дорогой все через ту же изорванную шторку, и немного странным показался тот факт, что они стремительно лавировали среди всех, застывших на месте машин, сворачивая и выворачивая именно в тех местах, где были преграды, как будто, его воображение и их реальность совпали.
- Не волнуйтесь, скоро приедем,- кажется, Авдей заметил легкое смятение и подозрительность в глазах пациента. Закончив предложение, он сразу же стал копошиться у себя в кармане и вместе с оторванной пуговицей и жевательной подушечкой достал из него шприц.
- Сейчас я введу вам успокоительное, - объяснил он логику своих действий.
- Он, хотя бы, стерильный?- для психически больного писатель задал весьма странный вопрос, что, даже, сам удивился своему благоразумию, будто, в состоянии душевного расстройства, он все еще оставался вполне трезво мыслящим и, даже, умным товарищем, что не могло не радовать. Показалось, что и Авдей удивился услышанному, но как-то по-своему, особенно, профессионально.
