- Курить есть?- обронил пару слов незнакомец, который до этой пары слов молча лежал напротив у стены. Хотя, лежать и запрещалось, видимо, подобные запреты ему были безразличны. Лишь иногда по шагам коридорного, он напрягался и в ожидании замирал, чтобы затем снова расслабиться. Напоминало все это старую добрую детскую игру "в кошки - мышки". Правда, чуть гибридного характера, ведь мышка уже была в ловушке.

На вид он был немногим старше писателя, но этим же своим видом показывал, что здешние стены ему уже давно знакомы, даже одомашнены.

- Нет, не курю,- ответил писатель.

- Ты кто по жизни?- видимо, у незнакомца возникло желание завести беседу.

- Хочется думать, что писатель.

- Значит, безработный,- улыбнулся заключенный и спросил.- Хороший?

- Не знаю.

- Как так, не знаешь? Ты либо писатель, либо нет. Либо хороший, либо нет,- он оживился, что даже присел на край, словно для его оживления лежачая поза не подходила.- Третьего не дано. Вот я - вор. Раз сижу здесь, значит, плохой. Но, все же, вор. Дома не строю, людей не лечу и книжки не пишу, а ворую.

- Тогда, я - писатель,- заразившись его оживлением, с гордостью выпалил писатель, что даже самому себе немного стало смешно, и он добавил.- Только еще ничего не написал.

- Вор, который ничего не украл,- про себя прошептал заключенный и на мгновение задумался.- Но, ты пиши. Кто-то же должен писать.

И они оба замолчали.

- Курить есть?- забывшись, еще раз спросил вор, а вспомнив, махнул рукой.- А здесь как?

- Нелепая случайность.

- Так в протоколе и указывай,- засмеялся собеседник очень громко и грубо, что сразу же прояснил, представившись.- Гена "Подкова".

Они пожали руки. Писатель еще раз ощутил на себе его проницательный оценивающий взгляд, и какая-то несвойственная его годам мудрость была в этом взгляде, наверняка, видавшем виды и саму изнанку жизни, разных человеческих судеб, пороков и страстей.

- Будешь в старости писать мемуары, обо мне не вспоминай,- улыбнулся Гена.

- Отчего?

- Не надо. Все свое я заберу с собой, а что оставлю, то уже записано не единожды во многих томах уголовных дел.

И показалось, что ему стало грустно. Вернее, даже не грустно, а как-то грешно. Словно, перед ним цепочкой пролетели все те его поступки, дела, которые и хотелось бы позабыть, но от подобного груза избавиться не было сил. А, наверняка, и возможности. Рядом с ним писатель позабыл о Кате, перестала болеть голова, и даже камера предстала теперь в совершенно ином свете. Как нечто неопознанное, но вполне понятное и настоящее. Как место, где можно было что-то понять или чему-то научиться. Конечно, не задерживаясь здесь более трех часов. На большее сил у него не хватило бы. И он это прекрасно знал.

- Как-то познакомился я с одной девицей,- снова улегшись на нары, начал рассказывать Гена,- падкой до мужицкого тела и водки. Жила она на окраине села, с дитем и бабкой. Пить и гулять ездила в город, дома еще стыдно было. Пропивала бабкину пенсию и возвращалась назад. В одном из кабаков мы с ней и сошлись. Она всерьез, я, как обычно. Думала, женюсь. Пить бросила, пошла на работу. Там же в деревне, в магазин, уборщицей. Месяц мы с ней душа в душу. Я забор наладил, дите ее не обижал, бабке за лекарствами в город ездил. Даже, пить не пил. Даже по выходным. И как-то раз она, дуреха, ночью после очередных жарких утех, слово за слово, обмолвилась, что собралась в магазине приличная выручка, и завмаг ее домой не забирает (обычное дело для сельских магазинов), а прячет там-то и там. Ах, дуреха, она, дуреха. Ей, что - просто слова, мне - сигнал. Она обмолвилась и забыла, как жена мужу очередную сплетню, только я ей был не муж, потому ничего не забыл. В ту же ночь вышел на улицу покурить и шмыгнул к магазину. Светло было, полная луна. В деревне тихо, красиво. Приятно работать. Магазин старый, но с сигнализацией на оконных решетках. Я тоже не промах и пока не старый. Взобрался на березу, росла она чуть ли не возле самой стены, перепрыгнул на крышу - старый потемневший шифер, а далее по нему пролез к дымоходу. Отопление в магазине было печное, старая труба доживала свой век. Оторвать возле нее доски обрешетки не составило труда, и через пол часа я уже внутри. Было так светло, что обошелся без фонаря, даже спички не зажег. Быстро нашел кассу, прихватил два пузыря и кольцо колбасы. Никаких следов, все аккуратно и незаметно. Тем же путем выбрался обратно. Заделал дыру в потолке и крыше, перелез на березу. Спускаясь вниз, только и услышал хруст веток да трест своей рубахи, как очутился на земле. Водка и колбаса в руках целые, а нога сломана. При чем, сразу понял, что сломал. Опереться, встать на нее уже не получилось. И хорошо помню, что взбирался на дерево и спускался с него одним и тем же путем, понимаешь, по одним и тем же сукам. Только, видишь разницу: туда лез порожним, а назад уже с грузом. Туда лез вор, который ничего не украл, а назад уже просто вор. И дерево не пустило, не приняло меня. Та говенная береза, будь она трижды неладна и трижды спалена в печи того самого магазина, не пустила вниз. А луна все также светила, и все также тишина лишь изредка содрогалась под трелями тамошних птиц, и я, содрогаясь от боли в ноге, дополз до ближайшего оврага, укутался в траву и выпил всю водку. Залпом без закуски. Лежал пьяный, одинокий и почти неживой, смотрел в небо, в его бесконечную глубину, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты. А утром меня обнаружили. Там же в канаве. Местный участковый. И я не сопротивлялся, ничего не скрывал, не врал и не хотел врать. Да, мог бы сжечь деньги или спрятать, поди докажи, что я их украл, взял бы на себя водку и колбасу, подумаешь, мелкое хищение, но не хотел. Не хотел из-за той березы, из-за того ночного неба и трелей тех ночных птиц, может, даже из-за той нелюбимой дурехи и того забора, который городил почти неделю. Не знаю... но не хотел. Мой грех, моя вина, свое заберу, чужого мне не надо.

Гена закончил и замолчал. Машинально потянулся к ноге, и писатель лишь только теперь увидел, что под штаниной у него повязка. Кусок некогда белого бинта туго обвивал ногу вора, будто и сам хотел ее утянуть, но волей или неволей хозяина, пока удерживался на месте.

- К чему я это все?- довольно неожиданно прервал тишину ее же автор.- Я - вор. И нет в этом никакого благородства, но я - вор и на большее не претендую. А ты пиши, коль ты - писатель.

И на этот раз он окончательно смолк. И глаза его уперлись в потолок. Возможно, вместо которого он и теперь видел то звездное ночное небо, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и он старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты.

Как только в коридоре послышались шаги, оба постояльца практически одновременно встали. Камера отварилась, и писатель понял, что три часа прошло.

На самом деле, прошел всего лишь один час. Катя подняла в отделении небольшое восстание и сумела добиться освобождения плененного раба. По рабски гордо с опущенной головой он покидал изолятор, и даже приток свежего уличного воздуха не заставил ее поднять.

Катя ждала на тротуаре, рядом с парковкой. Нервно теребила в руках связку ключей от автомобиля, иногда больно ударяя брелком по новому маникюру.

- Привет,- выдавливая из себя улыбку, начал писатель.

- Здравствуй,- Катя дернулась вперед поцеловать его, но что-то ее остановило.

Они неловко переглядывались. И чем больше, тем все более нервно.

- Я потерял твои тапки,- не выдержал и снова начал он.

- Черт с ними. Они за все ответят,- улыбнулась она.

- Кто? Тапки?

- Козлы в погонах,- засмеялась Катя.- Мы их засудим. Я позвонила твоему адвокату.

- У меня есть адвокат?

- Уже да,- она, наконец, решилась и обняла его, правда, практически сразу же отстранилась.- Тебе срочно нужен душ. Поедем домой.

В машине пахло волнующим грозовым ожиданием. Кожа на сиденьях трещала, как и нервы, сидящих на ней. От веса, напряжения, неизбежности разговора, которого всеми закоулками души хотелось бы избежать. Но есть такие вещи, которые происходят с нами не зависимо от нашего желания. Их невозможно предотвратить, но можно отсрочить. И он стал придумывать оправдания.