Он и не заметил, как очутился перед ней. Конечно, не прямо, а чуть в стороне. И это было здорово, что она стояла здесь внизу в холле, ведь в тапках добраться до ее офиса у него не было ни малейшего шанса. А так, она уже была рядом. Была рядом всем своим естеством, красотой и женственностью. Строгий деловой костюм шел ей, как впрочем, к лицу ей были и все остальные обитатели ее огромного гардероба. Волосы ее были аккуратно собраны сзади, и во всей фигуре отмечалась та элегантность, которая свойственная женщинам, уверенным в своих силах и своем будущем.
Увлеченно рассматривая Катю, писатель не сразу заметил стоящего рядом с ней мужчину. Высокого и статного. Лишь только когда он начал активно размахивать руками, стало понятно, что они разговаривают друг с другом. Мужчина напирал, Катя принимала. Затем они менялись ролями, и уже она усердно что-то ему доказывала, а он внемлил ее словам и, в процессе их поглощения, заметно огорчался. По началу, писатель подумал, что это один из авторов, которых она вела. Только почему их встреча происходила не в офисе? Да, и уж как-то особенно этот тип смотрел на нее. Увы, ее глаза писатель не видел. А сколько они бы ему объяснили... И чрезвычайно срочно захотелось поймать ее взгляд, совершенно точно зная, что он поведал бы гораздо больше, чем все слова их разговора. Писатель ступил в одну сторону, затем в другую, но в итоге вернулся на прежнее место. Туда же, к старому экрану.
Рука Кати скользнула вперед и уперлась, как несгибаемый шест, в грудь незнакомца. Она словно останавливала надвигающийся на нее ураган, который тащил за собой не только шквалистый ветер, но и дождевые тучи. И несгибаемый шест дрогнул, как сухая земля дрожит под каплями. И мужчина обнял ее за талию. И руки ее опали вниз к полу, а голова склонилась на его груди. И мужчина захотел ее поцеловать, как еще вчера ее целовал сам писатель, но она отвела лицо в сторону, и в этот миг писатель увидел ее глаза. Как и она увидела его. И он прочел их. Прочел, как очень замечательную книгу, наполненную столь важными и нужными словами, смыслами и чувствами. Ее взгляд в тот самый момент не принадлежал ее телу. Он стал воплощением ее души. Но лишь в тот самый момент, в тот самый короткий момент, в те секунды. Она быстро вырвалась из объятий незнакомца. И вся красота тех глаз быстро улетучилась, уступив место на пьедестале страху. И вместе с ее страхом к нему вернулась его головная боль. Такая же как и прежде: острая и колючая. Машинально он приложил ладонь к макушке и ощутил там все тоже уплотнение. Оно странным образом пульсировало, будто жило отдельно от всего организма. И писателю тоже стало страшно. Он вспомнил свои счастливые утренние часы. И, неужели, они случились результатом такой цены. Он болезненно зажмурился и уже обхватил двумя руками всю голову, прося о помощи неведомого спасителя, но не надеясь ни на какое избавление.
Наверное, Катя ему что-то кричала, но в потоке чужих и чуждых голосов ее слова исчезали, терялись и улетучивались. А он так же стоял, измученный телом и духом, пока здоровенный охранник геройски не снес его с ног. Упали они на кулер с водой. Весом двух тел смяв его под собой, как пластиковый стаканчик под подошвой обрушившегося на него ботинка.
Глава 11
Пахло здесь сыростью и человеческими страданиями...
Купить можно все: радость, счастье, удовольствие и любовь. Пусть не настоящие, лживые или призрачные, но, все же, купить можно все. Все, кроме страданий. По крайней мере, никто добровольно страдать не желает, тем более, никто не готов за это платить. А потому человеческие страдания, наверное, самые честные из всех человеческих ощущений. И здесь также пахло. Пахло какой-то честностью. Преступной, грешной и страшной, но честностью.
Он вспомнил утреннюю свежесть ее кровати, нежность ее постельного белья и примерил все это к холоду и грязи камеры, в которой находился. Хотя и временно, но, все же, весьма реально.
Едва уловимое мерцание просачивалось сквозь громоздкую дверь. Сливаясь с таким же блеклым светом в самой камере, эти два потока энергии не оставляли слабых попыток передать здешним обитателям каплю своей силы. Пол был холодным и каким-то липким. Тапки писатель потерял при задержании, потому лишний раз спускаться с нар не хотел. Обозвать кроватью то, на чем он сидел, на ум не приходило. И в памяти всплыло это интересное слово - "нары". Почему нары? Писатель не знал, и Википедии под рукой не было. Нечто подобное он, конечно, видел по телевизору, но сейчас, восседая на одном из таких настилов, он отчетливо вспомнил одно из складских помещений, где когда-то в студенческие годы подрабатывал. На таких же стеллажах, вмонтированных в стены, там хранились товары, ящики и прочие коробки с разным грузом. И теперь в этой камере он точно также чувствовал себя. И, видимо, это чувство изначально заложено в саму суть подобного заключения. Не человек спал на нарах, не наделенный правами, свободами и желаниями индивидуум, а предмет, вещь, товар, судьба которого решается между продавцом и покупателем. И только между продавцом и покупателем.
"На три часа. До установления всех обстоятельств происшествия",- иногда эхом возникал в голове голос патрульного, повязавшего ему руки и затолкнувшего в служебный автомобиль. Вместе с тем здоровенным охранником, который, видимо, находился в камере по соседству. Только теперь у писателя медленно нехотя начала складываться картина произошедшего, хотя бы отдаленно напоминающая реальность. По крупицам, бит за битом, он заполнял память своим утренним счастьем, затем горечью увиденного в офисе Кати, а момент той абсурдной ситуации напрочь забыл. Словно на стыке двух совершенно важных для него открытий, произошел такой взрыв, что сознание отказалось реагировать на все внешние раздражители. Отказалось реагировать и регистрировать их.
А между тем, охранник в офисе, как и любой другой человек, обеспечивающий в сидяще-спящем режиме безопасность людей, неожиданно, даже для самого себя, обрел крылья и созрел для подвига. Заметив странного мужчину в тапках, который не реагировал на посторонних, а затем в отчаянии начал молиться своему богу (в тот самый момент, когда писатель пытался утихомирить боль, обхватив голову руками), он принял его за террориста. А террориста принял за смертника. А смерть для героя - лучший раздражитель. Конечно, прибывший на место наряд полиции не стал долго разбираться в ситуации, а просто задержал обоих участников и доставил их в ближайшее отделение. Однако и там желающих разобраться не нашлось, а потому дежурный решил поместить задержанных в изолятор для их временного содержания. Словно, за три часа у кого-либо из доблестных стражей правопорядка обязательно бы созрело необходимое желание для проведения проверочных мероприятий. Слушать оправдания охранника или писателя никто не стал. Может, они не вызывали должной симпатии, а, может, услышав страшное слово "террорист", иные слова менее весомого характера слух уже не воспринимал. Хотя, писатель особенно не возражал. Вел себя молчаливо, а, значит, подозрительно. В нем смешалось очень много всего: от зудящей боли в голове, до режущей в сердце. Потому никакие меры процессуального характера ему в тот момент были не страшны.
