Дядя Вася ходил по комнате и рассказывал о полетах, а все наши сидели за столом и слушали…

«Будет дело, если я вдруг приеду на фронт и встречу дядю Васю, — подумал я. — Он, конечно, уже не лейтенант, а капитан. „Здравия желаю, товарищ капитан!“».

На самом деле я никогда не крикну дяде Васе: «Здравия желаю». В первые дни войны его уже не было в живых. Его штурмовик был подбит, и он сгорел в нем, не долетев до земли…

— Берзалин Владимир Николаевич, — услышал я и, обернувшись к Вовке, увидел, как полыхнуло его лицо.

Я незаметно пожал ему руку.

С каждой минутой волнение все больше подступало ко мне…

Гаврилов, Гашвили, Гуляев…

«А что, если не назовут? Но ведь я учился не хуже Вовки».

— Денисов Николай Павлович, — произнес майор, и внутри у меня лопнула какая-то струна, и мне стало спокойно.

Вовка пожал мне руку.

Из наших ребят все получили звание лейтенанта. Только Гурька — младший лейтенант. Спать надо было поменьше.

— Поздравляю вас, товарищи! — громко крикнул майор.

— Служу Советскому Союзу! — бодро ответили мы.

К каптерке, где выдают форму, мы шли с песней.

Наш Вольнов запел о Щорсе:

Каптенармус стоял у входа в свое учреждение, и никакой радости на его лице не было. Вообще он человек странный. Небольшого роста, глаза у него черные, бегающие, будто он все время боится что-то проморгать.

В каптерке навалены в куче гимнастерки, брюки, сапоги, портянки, ремни.

Мы бросились к куче, но каптенармус остановил нас величественным жестом.

— Что это вам, шарашкина лавочка или склад военного училища? А ну вставай в очередь по алфавиту!

Каптенармус не спрашивал размера. Глаза его пробегали по курсанту сверху вниз. Он запускал руку в огромную кучу обмундирования и доставал пару.

— Ты уж мне поверь, — говорил каптенармус, — в этом наряде ты будешь как леди Гамильтон!

Я примерил гимнастерку, сапоги. У меня фигура стандартная.

Ремень и портупея приятно пахли кожей и поскрипывали точно как у дяди Васи. Каптенармус дал мне восемь кубиков в бумажке: четыре на гимнастерку, по два на каждую петлицу и четыре на шинель. Здесь же были четыре эмблемы — скрещенные стволы орудий.

Я и раньше видел такие кубики с красной эмалью и эмблемы, будто отлитые из золота. Но то были чужие, а эти — мои.

— Покажи ногу! — сказал каптенармус. — Сорок три или, может быть, не так?

Оказалось, именно сорок три.

Я надевал сапоги, когда ко мне подошел Вовка. Гимнастерка свисала с его плеч.

— Не хочет менять, — сказал Вовка.

— Это обмундирование не подходит лейтенанту Берзалину, — твердо сказал я, подойдя к каптенармусу.

— Если мама забыла сделать ему плечи, то как каптенармус может переделать его в Минина и Пожарского?

Окинув Вовку взглядом, каптенармус засунул руку в кучу обмундирования.

— На, — сказал каптенармус, — и уже лучше этого ты не найдешь даже в индпошиве.

Вовка примерял гимнастерку, а Вольнов уже прикрепил кубики к петлицам, надел ремень и портупею. С лица его не сходила радостная ухмылка.

— Теперь мы люди! — сказал Вольнов. — Куда ни придешь, все видят — лейтенант. Почет и уважение.

— Значит, по-твоему, все, кто ходит без военной формы, — не люди? — сказал Вовка.

— Люди, конечно, — ответил Вольнов. — Но поди разберись, кто они такие.

— Дурак ты, Егор, — сказал Вовка. — По-твоему, все должны знаки отличия носить: слесарь, музыкант, художник.

Вольнов обиделся, а в этих случаях он всегда делал вид, что плохо слышит. Он снял сапог, развернул портянку и снова стал ее закручивать.

«Не время сейчас спорить», — решили мы. Хотя в душе ребята были на стороне Вольнова. Ведь верно: командир идет, его сразу видно…

Наш старшина по-прежнему остался старшиной. Он встретит новую партию курсантов и опять будет учить их ползать, бегать, стрелять и колоть штыком чучела.

Сегодня, в день расставания, старшина был не такой, как всегда. В глазах была отцовская доброта и грусть. Скрыть этого он не мог.

Он не подгонял нас во время завтрака. Сам ел не торопясь. Тридцать лейтенантов и один старшина за столом.

После завтрака он подошел ко мне и вынул из кармана письмо.

— Тебе! Утром в штабе дали. Еще бы чуть— и не застало. Ищи свищи потом на фронте.

Я распечатал письмо. От Галки! Я удивился и обрадовался.

Я позвал Вовку, вынул из конверта вчетверо сложенный листок из школьной тетради. Взглянул на ровные строчки — по линейке, как на уроке чистописания, — и сразу ощутил запах чернил и мокрой тряпки у доски.

— «Здравствуй, Коля!» — прочитал я.

Вовка взял меня за рукав:

— Может быть, ты сам сначала прочитаешь, а потом уже вслух…

— У меня секретов нет! — воскликнул я и покраснел. — «Наконец-то я узнала твой адрес и спешу отправить письмо.

Я очень волновалась все то время, пока не знала, где ты. Да вообще то все ребята волновались, не я одна. Теперь узнала, что вы с Вовой в училище. Почему же ты не написал мне ни разу? Неужели ты все забыл?»

Вовка опять взял меня за рукав и сказал:

— Читай про себя!

Но я был упрям как осел. Чего же мне, лейтенанту Денисову, стесняться?

Я читал:

— «…Может, ты не пишешь потому, что очень занят. У тебя не хватает времени? В письме твоей мамы, которое мы получили, рассказывается, сколько часов в сутки вы учитесь.

Или, возможно, ты обиделся на меня за то слово. Прости. Я назвала тебя Дон-Кихотом так, по глупости. Но, признаюсь, мне не хотелось, чтобы ты уходил на фронт. Я, наверное, эгоистка или трусиха, но мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной. В этой далекой, неизвестной Сибири ты у меня был один-единственный друг. С тобой мне было бы не так страшно.

Я знаю, что ты можешь сейчас посмеяться надо мной. Сказать, что я мелкий человек, что мои идеалы мелкие и я ничего не понимаю…

Я все понимаю, но мне хотелось, чтобы ты был рядом… А ты скоро уедешь еще дальше от меня.

О моей жизни, наверное, тебе неинтересно знать. Учимся. После учебы собираем у населения вещи для партизанских отрядов, ищем металлолом. Так мы помогаем фронту.

Напиши мне письмо. Найди минутку! Хоть коротенькое! Нельзя же забывать друзей.

Чуть не забыла передать привет тебе и Вове от всех наших ребят. Они гордятся вами и, по-моему, тайно подумывают, как бы удрать на фронт.

Жму твою руку. Галя».

— На такое письмо надо срочно ответить, — сказал Вовка, когда я кончил читать.

— На фронт приеду и отвечу.

— Зачем откладывать? Если можешь другому добро сделать, радость принести, то почему не сделать?

— Философия не для военного времени.

— Неправда! — воскликнул Вовка. — В войну у людей так мало радости остается! Каждая весточка сейчас важна.

Я не знаю, как бы далеко зашли наши разговоры о добродетели, но в этот момент над училищем разнеслись чистые и протяжные звуки горна. Я засунул письмо в карман и побежал на плац. Вовка — за мной. Со всех сторон туда бежали выпускники-лейтенанты. Резкие и звонкие слова команды неслись с разных сторон.

Речей уже никто не произносил. Зачем речи? Все и так ясно. Фронт ждет нас!

Духовой оркестр училища грянул бравурный марш, и мы затопали новыми сапогами по брусчатке. Мы шли по улицам Барнаула, и люди улыбались нам. Сразу столько лейтенантов!

А трубачи не жалели сил. Медь гремела на весь город. Долго будут помнить этот день мальчишки, которые бежали гурьбой вслед за нами — вернее, вслед за старшиной, который замыкал шествие.

На вокзале нас ждали не какие-нибудь телячьи вагоны, а настоящие зеленые, пассажирские. Паровоз уже пускал упругий пар в небо. Все было по-весеннему, по-майски радостно. Казалось, это и есть начало настоящей жизни.