– Pfoui!.. Comme c’est allemand…[134]
Более мы великую княгиню Ольгу не видали до того дня, когда она, уже обвенчанная, приезжала проститься с нами дня за два или за три до своего отъезда из России. Она была так страшно огорчена перспективой этого отъезда, что, прощаясь с нами и увидав наши непритворные слезы, сама горько заплакала и бросилась на шею императрице.
Впоследствии нам пришлось слышать, что и в этом браке особого счастья не было, и Н.П. В[онля]рл[яр]ская, урожденная графиня Бу[ксгевд]ен, бывшая воспитанница Смольного монастыря, в одно из посещений своих рассказывала тетке, в классе которой она раньше воспитывалась, как она была поражена простотой обстановки, среди которой жила принцесса Виртембергская. Н.П., которой принцесса ужасно обрадовалась, была приглашена к столу принца Карла, и каково же было ее удивление, когда она увидала, что служивший за столом лакей подавал блюдо только самому принцу, а затем уже оно переходило от одного обедающего к другому, передаваемое ближайшим соседом. Обойдя таким образом всех обедавших и дойдя вновь до принца, блюдо не было принято со стола, а поставлено было им посредине, причем принц, обращаясь ко всем сидевшим за столом, очень приветливо заметил:
– Es wird noch einmahl sein!..[135]
И действительно, блюдо вновь обошло весь стол, причем почти все присутствующие вторично взяли себе одного и того же кушанья, что, по словам Н.П., было далеко не лишним, так как обед был более нежели скромный и обилием блюд не отличался.
Великая княгиня Мария Николаевна одна только никогда не расставалась с Россией, и случилось это потому, что она как любимая дочь императора Николая сама выбрала себе мужа… Герцог Лейхтенбергский был обаятельно милый и любезный и, кроме того, очень красивый.
Из всех дочерей императора Николая она была самая избалованная и самая своевольная, и вся последующая жизнь ее была сплошным подчинением ее воле всего ее окружавшего.
Памятна мне также очень великая княгиня Александра Иосифовна, когда она только что приехала в Россию еще невестой великого князя Константина Николаевича. Это была положительная красавица в самом широком смысле этого слова, и даже подле такой выдающейся красоты, какой отличались все члены русской царской фамилии, она все-таки производила чарующее впечатление.
Она была необыкновенно жива, весела и как-то особенно шумлива, и в первый визит ее к нам она забралась в саду на наши казенные качели и так громко хохотала и так кричала, когда наследник (впоследствии император Александр II) начал высоко раскачивать ее, что императрица, смеясь и затыкая уши, сказала, обращаясь к ней:
– Voyons… Sanny!.. Quel bruit![136]
Александра Иосифовна очень любила розовый цвет, и в то посещение Смольного, о котором я говорю, она была вся в розовом, от шляпы и платья вплоть до зонтика и ботинок.
Она была много выше ростом, нежели ее жених, и своей живостью и молодым задорным шумом представляла с ним полнейший контраст, что не помешало, как показало дальнейшее время, их полному счастью и полному семейному согласию.
Все эти визиты царской фамилии, занимая нас и наполняя наши детские сердца восторгом, слегка кружили нам головы, и уже со второго класса в нас развивалось тщеславие и чувство едкой и горькой зависти к тем из подруг, которых, заведомо всем, ожидал тотчас после выпуска фрейлинский шифр.
Таких было сравнительно не особенно много, и как это ни странно покажется, но и вообще бедных девочек было среди нас больше, нежели даже просто достаточных, а между тем нас воспитывали так, что зимою нам в саду настилали доски для гуляния по аллеям и ступать на снег нам запрещалось под страхом строгого взыскания.
Предоставляю судить, насколько все это оказалось практичным впоследствии, когда большинству из нас пришлось не только довольствоваться самыми обыкновенными и невзыскательными извозчичьими экипажами, но и пешком ходить чуть не половину всей долгой жизни.
Не менее излишним было и то, что, имея при институте свой собственный оркестр музыки, нас приучали даже за уроками танцев не иначе вальсировать и танцевать все бальные танцы вообще, как под звуки оркестра в 25 человек. Этим путем многих из нас навсегда лишили удовольствия танцевать на простых вечеринках, на которых о многочисленном оркестре, само собой разумеется, и помину быть не могло.
А между тем во всех этих поблажках не было и тени особой заботы о детях или особого желания сделать им приятное или полезное; все это делалось как-то машинально, по инерции, и шло по раз и навсегда заведенному шаблонному порядку.
Всюду, где интересы детей соприкасались с интересами кого-нибудь из протежируемого побочного начальства, о детях забывали, и детские интересы шли сзади всего.
Так, например, несмотря на то что даже наименее богатые из нас все-таки успели дома привыкнуть к обильному и хорошему столу, что при крепостном праве и при прежних барских имениях являлось существенной необходимостью каждого мало-мальски зажиточного дома, – в институте нас кормили до невозможности плохо, что дало возможность нашему тогдашнему эконому Г[артенберг]у нажить очень крупное состояние и дать за каждой из своих трех или четырех дочерей по 100 тысяч наличных денег в приданое. Наш исключительно скверный стол дал повод к эпизоду, хорошо памятному всем нам и оставившему, вероятно, и в памяти нашего эконома неизгладимый след.
Кто-то из бывших воспитанниц Смольного, попав ко двору, вероятно, рассказал государыне, а быть может, и самому государю о том, как неудовлетворителен наш институтский стол, и вот император Николай, не предупредив никого, приехал в Смольный в обеденное время и прошел прямо в институтскую кухню.
Государя, конечно, никто не ожидал, и быстро разнесшаяся по всему Смольному весть о том, что он приехал с внутреннего, или, лучше сказать, с черного крыльца и прошел прямо в кухню, повергла всех в крайнее недоумение или, точнее, в крайний испуг.
Никто не мог предвидеть этого и не мог предупредить того, что случилось, а случилась крайне неприятная вещь.
Государь, подойдя к котлу, в котором варился суп для детей, и опустив туда суповую ложку, попробовал суп и громко сказал:
– Какая гадость!.. Моих солдат лучше этого кормят…
Нет сомнения в том, что, когда все это совершалось и произносилось, наш эконом уже знал о приезде государя, но идти навстречу к собиравшейся над ним грозе он не хотел, да, правду сказать, вряд ли даже он в эту минуту обладал физической возможностью свободного передвижения. Кто не знал императора Николая и того, каков он был в минуты гнева…
Растерялась вконец и оповещенная о приезде государя Леонтьева, которой этикет тем не менее не позволял идти навстречу государю «в кухню»…
Не потерялась только тетка, к которой, как потом говорили, тихонько бросился злосчастный эконом, моля ее о спасении, так как находчивость тетки и ее уменье ладить со всеми были хорошо известны всем в Смольном монастыре точно так же, как и ее привычка ко всем лицам царской фамилии. Тетка, как и всегда, одна оставалась совершенно спокойна. Это было еще во время ее фавора; мы в то время еще только что переходили в старший класс, и история с бедной Лелей еще не сделалась достоянием праздных и злонамеренных разговоров.
Событие, о котором идет речь, совпало с нашей поездкой в Екатерининский институт[137] на выпуск воспитанниц, куда обыкновенно возили 30 или 40 смолянок из старшего класса, выбираемых начальством, как это обыкновенно у нас делалось, не столько из числа самых прилежных и благонравных, сколько из числа самых красивых.
В силу особенных забот о внешней «приятности во всех отношениях»[138] выбранных для поездки воспитанниц, нам заказаны были к этому дню белые кисейные платья, выбрана была модная в то время очень красивая прическа и куплены были для всех на казенный счет большие серьги из белых бус в золотой оправе.
