Делать больше было решительно нечего, профессор, временами достаточно внятно чертыхаясь, все еще возился в соседней комнате, и Сирин, проклиная себя за необдуманное согласие, немного подвинулся, пытаясь устроиться поудобнее в явно пыточном, в истинной сути своей, кресле, и открыл журнал.

* * *

- Ты опять уходишь, милый? - Марта была явно расстроена, хотя изо всех сил старалась этого не показывать, - Надолго?

- Как получится, - Стокс на самом деле не знал, насколько затянется очередное совещание, - Я постараюсь не задерживаться.

Марта молча отвернулась к стене. Из открытого иллюминатора знакомо и едко потянуло дымом. Закрыть его, что ли, подумал Стокс, или, вообще - кликнуть кого из машинного, да заварить наглухо, только ведь задохнемся же тогда, точно. Марта тихо и безутешно плакала в подушку. Плечи ее вздрагивали, и это тоже было знакомо, очень знакомо, но легче от этого не было.

- Ну, не могу я не пойти, - объяснить в этой ситуации было ничего нельзя, но Стокс все же решил попытаться, - Повестка у них там какая-то чрезвычайная, ты пойми.

- Ты всегда так говоришь, - глухо сказала Марта и всхлипнула.

- Нет, не всегда, - Стокс был терпелив и кроток, потому что, во-первых, ругаться уже было совершенно некогда, а во-вторых - потому что Марту было действительно жалко.

- Всегда, всегда, - голос Марты дрожал и прерывался, - Я помню.

Ну, вот, подумал Стокс, опять. Началось.

- Конечно, родная, - как можно мягче сказал он, - Я был неправ. Но так надо, правда. Ну, прекрати же, пожалуйста. Хорошо?

- Хорошо, - сказала Марта и подняла голову. Лицо ее было мокрым от слез. - В последний раз?

- Да.

- Точно?

- Ну, конечно, - завтра, подумал Стокс, завтра еще только будет, а сегодня - уже есть. Разберемся.

- Так я пойду? - спросил он, - Опоздаю ведь.

- Иди, милый, - сказала Марта, - Но я буду ждать, помни.

- Обязательно, - сказал Стокс.

* * *

...И наступило тогда неслыханное изобилие, Леха. Вам там, в тайге вашей - и присниться такое даже не могло. Все, значит, что только душа пожелает - завсегда доставлено будет в самом лучшем виде и, заметь - без всяких там денег. Народ сначала - даже одурел немного от жизни такой сказочной. Мыслимое ли дело - все, значится, есть, а чего нету - так это только от того, что не додумался еще никто, что нужно оно вообще.

Государь-император, батюшка наш, народ-то - ведь не обидел, да. Графам да князьям, само собой, не в пример больше от изобилия перепало,

но и простым людям на жизнь жаловаться было - грех. За воду-то живительную потемкинскую заграница всяческая кормить, поить и желания наши любые исполнять готова была до скончания веков. А самому, значит, Потемкину государь-батюшка титул графский пожаловал, и памятник ему повелел прям при жизни в столице поставить, за заслуги его величайшие.

Так и зажила держава наша, Леха - в счастии полнейшем и всеобщем.

Крестьян всех, по высочайшему повелению - освободили, потому как надобность в них для государства - отпала напрочь. Свобода, свобода долгожданная наступила, наконец, Леха! Сбылась, значится, вековая мечта каждого простого человека. Изобилие, Леха, изобилие! И причиной тому - водица была живительная, чудесным образом графом Потемкиным открытая.

А товаров-то всяческих понавезла нам сколько заграница, Леха! Всего - и не перечесть даже. Ну, а про еду разнообразную заморскую - я уже и не говорю, Леха. Вкуснятина, как ни крути, и, главное, даром совсем.

Ну, даром ведь, Леха, понимаешь, даром!

Никогда, короче говоря, так хорошо народ еще не жил.

Одно только малозначительное обстоятельство имелось, да. Провели ученые аглицкие исследование дотошное водицы живительной, и царю-батюшке нашему результаты труда сего - предоставили. И говорилось в результатах тех, что, да, пользительная очень водица животворная, болячки лечит любые и навсегда, и жить опосля прима регулярного ее можно совсем, значит, долго, а сколько именно - неизвестно, потому как, кто водицей этой воспользовался - ни один от причин естественных так еще и не помер. Только вот лет до четырнадцати, а еще лучше - до пятнадцати, воду сию употреблять никак нельзя, во избежание последствий самых наиужаснейших. Так вот и написали, понимаешь, Леха, на языке чистом аглицком - нельзя, совсем нельзя, ни при каких условиях.

Но ты ж сам знаешь, Леха, наш человек, ежели написано что, да еще на языке каком непонятном, обязательно поперек сделает - из принципу.

Так и в этот раз вышло.

Выбрали наши грамотеи-ученые два городишка захолустных - и давай опыты ставить, из самых лучших, значит, побуждений. Сначала водицу животворную раздавать начали всем без разбору, а потом, как во вкус окончательно вошли - прямо в водопровод ее втихаря и пустили.

И действительно, Леха, как и предупреждали ученые аглицкие, последствия от опытов этих случились - наиужаснейшие.

Совсем.

Сначала детишки некоторые шерстью обрастать начали, самую малость. А у других ребятенков потом - когти полезли и хвосты. Но это еще - ничего было, потому как начали вскорости у народца городского младенцы шибко странные нарождаться, даже, считай - и не младенцы совсем.

Одно слово - ужас, Леха, полный ужас.

* * *

Стокс пришел даже раньше, чем требовалось. В кают-компании пока никого не было, что, впрочем, было совсем не удивительно - времени до назначенного заседания оставалось почти полчаса.

Где-то снаружи, на палубе, кто-то принялся злобно и очень громко ругаться ужасными словами, всенепременно получая в ответ монотонно-однообразное: "Полюби меня, красивый...".

Стокс вздохнул и, чтобы не слышать всего этого безобразия, прошел внутрь.

Стол для заседаний был безнадежно окружен тяжелыми креслами, когда-то временно, наспех, привернутыми к полу. Временность эта, само собой, постепенно и незаметно плавно перерастала в неизменную и привычную постоянность - как всегда обычно и бывает. Кресла были слегка потерты, пусты и молчаливо многозначительны, словно намекая на предположительно особую важность предстоящего мероприятия.

Стокс подошел к ближайшему креслу и сел. Деревянная кобура маузера неприятно давила в бок, и Стокс отстегнул ее и аккуратно положил перед собой на мерцающий слабым зеркальным блеском стол.

Все было вроде бы хорошо и правильно, только ужасно хотелось спать.

Стокс положил голову на кобуру и задремал.

Спал он недолго. В дверях послышался какой-то шум, яростная возня, истеричный фальцет проверещал: "Уйди, уйди от меня!..", а потом опять послышалось знакомое: "Полюби меня, красивый..."

Сна сразу как не бывало. Стокс повернулся.

Интендант, растрепанный и красный как рак, вцепившись в ручку обеими руками, с переменным успехом из последних сил пытался удержать дверь. Дверь же, вопреки всем усилиям держащего, периодически приоткрывалась, являя в образовавшийся просвет распаленного нешуточной страстью дурачка Бобо. Несчастный гермафродит уже явно не осознавал что делает. Из расстегнутой рубашки наружу у него вывалились огромные дебелые груди, а штаны спереди неконтролируемо и совершенно неприлично дыбились.

Некоторое время борьба за дверь шла с переменным успехом, но потом Бобо, изловчившись, просунул внутрь голову и, глядя куда-то в пространство стеклянными глазами, вывалил неестественно большой язык и лизнул интенданта в лоб.