— Я понимаю, почему певцы выбрали это место, — заметил Феликс, когда они с Сесиль прошли через обледеневшие железные ворота. — Они могут петь до хрипоты, не нарушая ничьего покоя.

В каретном сарае собралось около пятидесяти мужчин и женщин. Их лица смягчал янтарный свет ламп и каретных фонарей, укреплённых на закопчённых стенах. Они стояли маленькими группками, ожидая, посреди груды тяжёлых железных инструментов, цепей, шкивов, топорищ и колёс всех размеров. Герман Шмидт сидел на наковальне, согревая спину горячей золой в горне, обращаясь к стоящим полукругом слушателям и в то же время косясь на дверь в ожидании двух почётных гостей. Когда Сесиль и Феликс вошли, разговоры прекратились и все головы повернулись к ним.

Герман бросился к гостям, его лохматые брови подпрыгивали от волнения.

   — Это огромная честь — приветствовать вас в Цецилианском вокальном обществе, герр директор, — выдохнул он, кланяясь и делая маленькие нервные жесты рукам. — И вас тоже, фрау Мендельсон.

С взволнованной торжественностью Шмидт повёл их через весь каретный сарай к двум плюшевым позолоченным креслам, которые были поставлены рядом на маленькую платформу и выглядели удивительно несуразно в таком окружении. Он суетился и волновался, пока Сесиль и Феликс усаживались, и настоял на том, чтобы взять у Феликса шляпу и накидку, которые вручил со многими предостережениями курчавому парню, оказавшемуся его помощником. Тем временем певцы взяли свои ноты и выстроились вокруг самодельного дирижёрского помоста, причём женщины стояли перед мужчинами.

   — С вашего разрешения мы начнём, — сказал Герман с педантичным соблюдением формальностей.

Чувствуя себя как королевское семейство на представлении, Феликс и Сесиль улыбкой выразили согласие, и Шмидт вскарабкался на подиум, возвышающийся над платформой. Он слегка ударил своей флейтой, которую использовал в качестве дирижёрской палочки, и с драматическим видом вытянул руки. По его знаку хор женских голосов вступил в нарастающем крещендо, вскоре усилившись ансамблем мужских грудных баритонов.

Феликс затаил дыхание. Покалывающая дрожь пробежала по его позвоночнику, и руки всё сильнее сжимали ручки кресла, по мере того как «Страсти» оживали. Даже без сопровождения органа и оркестра, несмотря на ошибки певцов и неумелое дирижирование Шмидта, мощь и красота музыки нарастали с каждым последующим тактом, ширясь, распространяясь с непреодолимостью восходящего солнца, воспламеняющего весь утренний небосвод. Он, Мендельсон, был прав. Это была величайшая музыка, когда-либо написанная человеком, и он принесёт её в мир даже ценой собственной жизни.

Феликс почувствовал, как рука Сесиль сжала его руку, и его сердце забилось сильнее от любви. Да, она была здесь, рядом с ним, в этой каретной мастерской, среди чужой толпы. Лучше всяких слов этот жест сказал ему, что она знает, о чём он думает, и будет с ним, готовая на всё, что случится, на горе и радость и навсегда, как она сказала в тот день в Дрездене, когда во второй раз родилась их любовь.

Во время перерыва они знакомились с певцами, трясли грубые, мозолистые руки, отвечали улыбками и комплиментами на их гордые и смущённые улыбки. Герман Шмидт, переживавший свой звёздный час, представлял исполнителей. Большинство из них были фабричные рабочие с короткими шеями и широкими плечами, с покрытыми щетиной подбородками и морщинистыми лицами — дубильщики с красильной фабрики Гримма Гейт, рабочие с пивоваренного завода, бочары и водители грузовиков, каменщики с известковым раствором под ногтями, конюхи, пропахшие конским навозом. Там и здесь были ремесленники — часовщик, художник по росписи кукол, краснодеревщик. И изредка лавочник из окрестного квартала.

   — А это Франц Танзен. Он владелец этой мастерской.

Герман повернулся к ухмыляющемуся гиганту с курчавыми седыми волосами и сияющими глазами на кирпично-красном лице.

   — Я всегда восхищался вашими прекрасными экипажами, — солгал Феликс, моментально почувствовав симпатию к этому застенчивому великану.

   — А сегодня мы восхищались вашим прекрасным голосом, — вступила Сесиль, одаривая его одной из своих неотразимых улыбок.

Каретник просиял, робко кивнул и потряс им руки с благодарным бормотанием.

Женщины тоже принадлежали к рабочему классу. Они были в просторной, бесформенной одежде, башмаках на деревянной подошве и толстых шерстяных шарфах. Большинство были среднего возраста и плоскогрудые, и на их широкоскулых лицах запечатлелись годы стирки, уборки и накачивания воды из колодцев. Однако несколько женщин были молодыми и миловидными, с розовыми щеками и соломенными волосами, одетыми в самодельные туалеты по последней моде.

   — А это. — Герман прочистил горло и помахал в сторону полненькой рыжеволосой женщины лет сорока, — это Магдалена Клапп.

Феликс растерянно посмотрел на неё. Он где-то видел эту женщину, но где?.. Она была одета с вызывающей жалость пышностью в разноцветные тряпки ярких и негармонирующих цветов. В отличие от других женщин, которые довольствовались застенчивыми улыбками и неуклюжими кивками, женщина демонстрировала искушённость в житейских делах и уверенность в себе.

   — К вашим услугам, мадам, — жеманно проговорила она, присев в неглубоком реверансе.

Затем под поражёнными взглядами своих товарок подняла с почти невероятной грацией свою белую и безвольную руку на уровень губ Феликса, и ему ничего не оставалось, как запечатлеть на ней быстрый поцелуй.

   — У Магдалены прекрасный голос, — поспешно сказал Герман. — Она наше ведущее сопрано.

   — Это потому, что я профессиональная певица, — объяснила она с добродушным юмором. — Всю жизнь была. Назовите любой театр, какой хотите. — Лаенштедт, Магдебург, Баден — без разницы, я везде играла. — Она взглянула прямо на Феликса. — Много лет назад я пела в театре Фридриха в Берлине...

Шумный, прокуренный театр-таверна... Анна Скрумпнагель и он, избалованный молодой человек в кашемировом шейном платке и жёлтых перчатках...

   — Очень хорошо, — прервал Шмидт, — но герр директор...

Магдалена проигнорировала его:

   — Конечно, это было другое пение, не та музыка, что мы исполнили для вас, потому что, видите ли, Фридриху было не важно, что вы поёте, если вы...

На этот раз Шмидт силой прервал воспоминания Магдалены, заметив, что герр директор и его супруга устали и хотят поехать домой.

Феликс снова поздравил певцов с их исполнением.

   — Когда-нибудь «Страсти» будут звучать во всех концертных залах мира, но вы сможете сказать, что первыми исполнили их.

По дороге домой Сесиль взяла Феликса под руку и шла рядом в задумчивом молчании. Когда они приблизились к дому, она вдруг заявила:

   — Я никогда не забуду этот вечер. Знаешь, эти люди симпатичные!

В её голосе всё ещё звучало удивление от этого открытия. Для неё поход в танзенский каретный сарай являлся дерзкой экспедицией в какую-то Чёрную Африку. Впервые в жизни она отважилась выйти за пределы своего круга, вращаясь среди простых людей, так сказать, на профессиональном уровне, а не в качестве щедрой леди, оказывающей благотворительную помощь, и нашла их приятными и вполне похожими на нормальных людей.

Он слегка сжал её локоть:

   — Силетт, я собираюсь сообщить тебе большой и важный секрет. Между бедняком и миллионером нет абсолютно никакой разницы, за исключением того, что у одного есть деньги, а у другого нет.

Позднее, когда они раздевались на ночь и Сесиль методично расчёсывала свои длинные светлые волосы, она вышла из задумчивости и заметила:

   — По-моему, они очень хорошо пели. — Затем взглянула на него через плечо: — Как ты находишь?

   — Я нахожу, что это было отлично. Намного лучше, чем я ожидал. Конечно, им требуется подготовка, особенно солистам. Они не выдерживают точный ритм, вступают слишком поздно или слишком рано.

   — Может быть, ты мог бы им помочь?

   — Я?

   — Да. Разве ты не мог бы потренировать их, научить выдерживать ритм?