Минуту он оставался неподвижным, поражённый серьёзностью её тона. Она искренне верила, что если не беречь пфенниги, то станешь беспутной женой. Впервые он осознал фундаментальное различие, существующее между ними. Ему необходима была роскошь, точнее, такая элегантность, которую могло дать только богатство. Деньги нужны ему были для того, чтобы получать от них удовольствие, нет, не разбазаривать или хвастливо выставлять напоказ, но конечно же и не для того, чтобы хранить в чугунных сейфах. Для неё роскошь означала излишества, а излишества — грех. Он чувствовал, что она не одобряет его роскошный берлинский дом. Однажды она произнесла: «Бог не обитает в дворцах». Ещё одно из её набожных высказываний, которое было вбито в её мозг с детства: «Да, Бог хмурится по поводу излишеств, даже излишеств в пфеннигах. Он на стороне кротких, скромных, бережливых...»
— Как бы там ни было, — сказал он, отгоняя свои мысли, — зачем тебе обивать это кресло? Надеюсь, что нас не будет здесь в будущем году. Не думаешь же ты, что я хочу всю жизнь быть дирижёром провинциального оркестра? Мой старый учитель музыки Цельтер написал мне, что направил моё представление в совет попечителей Певческой академии. Я могу получить его место, когда он уйдёт в отставку в будущем году. А после этого будет не что иное, как Берлинский филармонический оркестр. Как тебе понравится быть женой дирижёра Берлинского оркестра?
Она не разделяла его радости:
— Мне бы больше хотелось иметь свой дом и вести счастливую жизнь в маленьком тихом городке.
— Но, Силетт, ты можешь быть счастлива и в большом городе! — воскликнул он. — Разве ты не понимаешь, дорогая, что я умру, если мне придётся провести остаток жизни в одном из этих провинциальных городов?
Он чувствовал, что дискуссия становится слишком серьёзной и острой. Сделав над собой усилие, он вернул себе шутливый тон:
— Возможно, ты не знаешь, моя дорогая фрау Мендельсон, что вышла замуж за первоклассного мужчину, а первоклассный мужчина занимает первоклассное положение в первоклассном городе... А теперь давай зажжём свет.
Ужин, как всегда, был простым, но отлично приготовленным.
— Одно можно сказать о французских домохозяйках, — заметил он, поддразнивая жену, — они хорошо кормят своих Мужей.
Комплимент зажёг в её глазах радостный огонёк. В золотом отблеске канделябров она казалась ещё красивее. Её лицо словно светилось, и красота распускалась как цветок. Его вдруг пронзила мысль о том, что, по иронии Судьбы, она могла бы стать знаменитой куртизанкой. Какая таинственная алхимия Природы соединила такую романтическую красоту с такой чистотой души? Экономная безупречная домохозяйка с лицом авантюристки...
Они болтали о пустяках. Она рассказала ему безобидные и неинтересные городские сплетни: за несколько недель, с тех пор как они приехали в Дюссельдорф, она уже сделалась частью городского общества и благотворительных организаций. Пока он всё ещё считался иностранцем из Берлина, она была моментально принята местными дамами как одна из них. Им всё в ней нравилось, даже её лёгкий франкфуртский акцент импонировал им. Конечно, её происхождение — люди в Дюссельдорфе слышали о Сушее — и её богатство, которое, хотя и тщательно скрывалось, ни для кого не было секретом, довершили остальное.
Он относился к её популярности со снисходительной улыбкой, довольный тем, что она может легко заводить друзей и не будет чувствовать себя одиноко в течение долгих часов, которые он проводил за сочинительством или репетициями с оркестром.
— Смотри, как бы тебя не избрали президентом швейного кружка, — заметил он со смешком.
— Меня? О Господи, нет! Я слишком молода. — Её скромность была искренней и обезоруживающей. — Возможно, через несколько лет.
Он хотел возразить, что через несколько лет они будут жить не в Дюссельдорфе, а в Берлине, но сдержался.
— Ты будешь самым красивым президентом, который у них когда-либо был.
Она поблагодарила его, сузив голубые глаза. Они поднялись из-за стола и прошли в кабинет выпить кофе. Оба предпочитали кабинет гостиной, которая была слишком большой и официальной. Сесиль очень старалась сделать его камерным и уютным, и ей это удалось. Они проводили там вечера, наслаждаясь тишиной, нарушаемой только потрескиванием дров в камине.
Они потягивали свой кофе молча, не желая нарушать интимность момента. Потом он откинулся на спинку кресла. Это было счастье, это была та семейная жизнь, о которой он мечтал... Хороший обеде красивой женой, уют, безмятежность. И кофе перед весёлыми огоньками...
Он всматривался в язычки пламени, пока его мозг бродил в прошлом, в недавнем прошлом его странной брачной ночи. Они покинули Франкфурт вечером в проливной мартовский дождь, который бился в окна кареты, пока она скрипела и подпрыгивала на колдобинах сельской колеи на пути к «очаровательной и уединённой» гостинице, которую кто-то выбрал для них. Сесиль сонно свернулась на его груди, утомлённая напряжённым днём, религиозной церемонией на французском языке, бесконечными вопросами тоже по-французски — почему пасторы всех религий такие напыщенные болтуны, ставящие в тупик своими вопросами? — а потом грандиозным приёмом. Они поужинали в комнате с низким потолком и маленьким окошком в задней стене возле огромного камина. Вино и шампанское, от которых у них кружилась голова, создавали подобие веселья. Они смеялись, целовались и занимались любовью, усталые и полные предчувствий... Люди не должны заниматься любовью в первую брачную ночь, по крайней мере, не надо их учить, что они должны.
Медовый месяц они провели в Париже. Как замечательно было наблюдать за Сесиль, когда она вскрикивала от восторга, чувствовать её маленькую ручку, сжимавшую его, при виде Лувра, Нотр-Дама, уличных кафе, ослепительных магазинов! Он настоял на том, чтобы она купила себе полный гардероб, и через неделю она превратилась в очаровательную парижанку. Они погрузились в вихрь развлечений. Обед здесь, обед там. Все хотели познакомиться с «lа belle Madame Mendelson». Ротшильды, Джеймс и Бетти, устроили в их честь великолепный приём. Естественно, с момента их приезда в Париж рядом с ними всё время был Шопен. Он всё ещё не мог прийти в себя от своего успеха в качестве модного учителя музыки. «Моn cher Felix, ты знаешь, сколько я получаю за урок? Двадцать франков!..» Издатели начали покупать его сочинения. Он снял элегантную квартиру на Chausse d'Antin, приобрёл экипаж и слугу — естественно, поляка, — гардероб денди и четыре дюжины пар белых перчаток. Конечно, Феликс хотел ввести Сесиль в мир космополитической аристократии, в котором он вращался. И так получилось, что однажды вечером они все отправились на soiree dansante[77], даваемый принцессой Потока, и там была Мария...
Удар есть удар, и не важно, от чего он получен — от боли или от удовольствия. Феликс сразу заметил её, окутанную в облачко белого тюля и, как всегда, окружённую толпой вздыхателей. Он знал, что она видела его, но, к счастью, в этот момент танцы были в разгаре и он смог увести Сесиль. Два часа спустя, когда он шёл в буфетную взять ей бокал шампанского, он почувствовал на своём пледе чью-то руку. Мария ждала его, спрятавшись за бархатную портьеру. Как бледно было её лицо, какими огромными были глаза!
— Теперь у тебя красивая жена и, может быть, ты забывать меня, нет? — прошептала она ему на ухо. — А я всё ещё любить тебя...
И прежде чем он понял, что происходит, её рот с грацией змеи покрыл его губы в поцелуе, похожем на глоток какого-то околдовывающего и обжигающего напитка. И она исчезла...
— Дорогой, о чём ты думаешь? — Голос Сесиль вырвал его из воспоминаний. — Твой кофе стынет.
— Я думал о том, как прекрасно мы провели время в Швейцарии, когда уехали из Парижа. — Из таких маленьких обманов складывается семейная жизнь. — Помнишь ту крошечную деревню с игрушечными домиками и нашу гостиницу, похожую на часы с кукушкой? А речку, где я ловил рыбу?
