«Пока ты не умрёшь... вот о чём она подумала», — сказал Феликс себе, гладя её по спине и бормоча жалкие уверения, которые не обманывали ни его, ни её.
— Ну, ну... Что у меня за жена! Вот увидишь, всё будет хорошо... Всё будет замечательно...
Они оба знали, что это неправда. Последние недели выкачали из него оставшиеся силы, унесли те несколько лет жизни, которые он мог бы ещё иметь. Сесиль догадалась о подлинной природе его головных болей. Он ловил её тревожные взгляды, видел дрожание губ, когда поднимал руку ко лбу.
— Я думаю, что мы оба здорово устали, — признался он наконец. — Очень устали.
Он мягко снял её руки и легонько оттолкнул от себя. Она будет, сказал он ей, самой уродливой женщиной в Святом Томасе, если не перестанет плакать. Она кивнула и постаралась улыбнуться, вытирая слёзы ладошкой. Затем с притворным оживлением он признался, что умирает с голоду.
— Зачем здесь этот поднос? — спросил он, указывая на буфет.
Сесиль взяла поднос и поставила его на кровать.
— Ты ещё спал, когда я пошла, — оправдывалась она.
— Теперь расскажи мне всё, — потребовал он, взмахнув салфеткой. — Как все поживают? Где дорогая maman?
Несмотря на усталость от путешествия, maman поднялась на рассвете и провела часовую инспекцию дома. Буфеты, бельевые шкафы, кладовка, кухня — она заглянула всюду.
— Даже на чердак, — заметила Сесиль с добродушной улыбкой взрослых детей, снисходительно относящихся к слабостям своих родителей. — Чтобы посмотреть, так ли я веду дом, как она учила меня.
— И она одобрила?
— Всё, кроме... — она смущённо улыбнулась, — греческой статуэтки в кабинете.
— О Боже! Мы забыли её спрятать. Что она сказала?
— Что она нескромная и непристойная.
— Что ж, я полагаю, что мы с тобой — пара нескромных и непристойных людей.
— Она стареет, — с нежностью в голосе произнесла Сесиль, — у неё старомодные идеи.
— Наоборот, её идеи вечны. До тех пор, пока будут тёщи, всегда будут леди вроде неё. А где она сейчас?
— Она уже ушла в церковь с дядей Теодором. Я попыталась сказать ей, что служба начнётся по крайней мере через два часа, но она ответила, что хочет занять хорошие места и не может придумать лучшего места для ожидания, чем Божий дом. Даже если это лютеранская церковь.
— Потрясающая maman! Я просто восхищаюсь ею! — воскликнул Феликс с набитым ртом. — Не будет ли она ошеломлена, если, прибыв в рай, обнаружит, что Бог — Магомет или анабаптист?
Сесиль тихонько щёлкнула языком:
— Не смейся над такими вещами, Феликс. Люди должны во что-нибудь верить. Это помогает им жить и умирать. А ты бы лучше поторопился и оделся. Внизу уже много народа, и прибывают всё новые и новые люди.
— Что им надо?
— Увидеть тебя. Люди, которых я никогда не видела. Из Берлина, Гамбурга, Парижа. Даже один джентльмен из Лондона. Какой-то сэр. Густав не знал, что делать, поэтому я велела ему впускать всех. Город ломится от гостей. Говорят, что в гостиницах люди спят по трое в кровати. Ну скорее, вставай.
Раздался лёгкий стук в дверь, и вошла Фанни Мендельсон-Хензель.
— Завтрак в постели! — рассмеялась она. — Он не изменился. Моя бедная Сесиль, я знала, что он сломит твоё сопротивление и в конце концов сделает по-своему. — Она поцеловала брата в щёку.
— У тебя тоже есть пороки, — парировал он с типично юношеской задиристостью. — Вот я расскажу Сесиль.
Фанни проигнорировала угрозу.
— Он всегда имел страсть к завтраку в постели. Отец говорил, что это верный знак того, что он плохо кончит.
— Так и есть, — Феликс вытер губы салфеткой. — И если ты собираешься и дальше распространять обо мне клевету, то делай это за моей спиной, а не на моих глазах. — Говоря это, он смотрел на сестру любящими, смеющимися глазами. — Для старой матроны ты выглядишь на редкость хорошо. — Он обернулся к Сесиль: — Это фамильная черта. Мы, Мендельсоны, с годами становимся всё красивее.
Он бросил скомканную салфетку на поднос и издал вздох удовлетворения:
— Это было очень хорошо. Теперь я готов встретить испытания сегодняшнего дня.
Сесиль соскочила с края кровати.
— А я спущусь вниз и посмотрю, как обстоят дела, — объявила она, убирая поднос. — А ты вставай. Пожалуйста, Фанни, заставь его встать.
— Постараюсь.
— Напомни мне отвести тебя в сад, прежде чем мы пойдём в церковь, — окликнул он Сесиль, когда она выходила из комнаты. — Я хочу тебе кое-что показать.
Когда она ушла, Феликс задумчиво взглянул на сестру. Некоторое время они молча смотрели друг на друга затуманенными от воспоминаний глазами, с застывшей на губах грустной улыбкой. Эпизоды юности кружились в их мозгу, как мёртвые листья на осеннем ветру. Их проказы, их дуэты в четыре руки, воскресные семейные концерты, роскошные обеды, пикники, первые шёпотом поверенные друг другу секреты... Теперь они держались за руки в инстинктивном желании быть вместе против их общих безымянных страхов, в предчувствии надвигающейся последней разлуки.
— Ты счастлива, Фан? — спросил он наконец. — Как твой муж?
— С каждым годом всё замечательнее. У него была выставка в Лондоне, и королева купила одну из его картин. И дети тоже замечательные. Я только что ходила в детскую и поиграла с твоими малышами. Странно, что все они светленькие, в мать. Кстати, Сесиль выглядит очень усталой.
— Знаю. Я беспокоюсь за неё. Хочу повезти её в Швейцарию. — Феликс почувствовал на себе нежный изучающий взгляд Фанни и отгадал её мысли. — Я плоховато выгляжу, да?
— Тебе тоже нужен отдых. Длительный отдых. — Затем она вдруг сказала: — Эти головные боли ужасны, правда?
Он нахмурился. Как она догадалась?
— У меня они тоже бывают, — прошептала Фанни. — Они начинаются здесь, да? — Она показала на затылок. — Доктор говорит, что ничего нельзя сделать. Обычное лечение — отдых, отсутствие отрицательных эмоций, побольше молока...
Фанни с усилием выдавила из себя улыбку и, прежде чем он успел что-то сказать, стянула с него одеяло, как делала в детстве:
— Теперь вставай, не то Сесиль будет на меня сердиться.
Феликс брился, когда влетела Сесиль и в волнении затараторила:
— Внизу толпа! Прибыл герр Мюллер со всеми членами совета. Все в мантиях. Они выглядят великолепно.
— Не сомневаюсь. — Он усмехнулся, глядя на неё и продолжая водить бритвой под подбородком. — Особенно Христоф.
— Ты бы только видел его! С золотой цепью и в красной бархатной мантии! Он похож на... — Не найдя подходящего сравнения, она продолжала: — А имя английского джентльмена — сэр Джордж Смарт.
Феликс замер с бритвой в воздухе.
— О мой Бог! Проделать весь путь из Лондона...
— Кто это такой?
— Просто дирижёр Лондонского филармонического оркестра. А это, моя дорогая, то, что я называю настоящим оркестром. Он дал мне первый шанс. — На несколько секунд память вернула его в кабинет сэра Джорджа, и он увидел врывающуюся Марию, глаза которой метали громы и молнии. «Синьор Смарт, вы большой лжец...» — Он быстро кончил бриться. — Говорю тебе, Силетт, британцы — прекрасные люди.
— О, ты и твои британцы, — поддразнила она, зная его восхищение характером и традициями англичан. — Они такие же, как и все остальные. Одни хорошие, другие плохие.
— Да, но, когда они хорошие, они...
— О, я забыла. Заходила одна леди, фрау Риман. Она очень хорошенькая.
— Да? — Он изучал своё лицо в зеркале. — И что же хотела фрау Фриман?
— Не Фриман, дорогой, а Риман. Она хотела передать тебе, что очень тобой гордится.
Он провёл пальцами по щеке.
— Очень мило с её стороны.
— Она также сказала, что хорошо тебя знает.
Феликс издал стон:
— Она тоже! Интересно, моё прошлое когда-нибудь оставит меня в покое? Не верь ей, Сесиль. Она самозванка. Я никогда в жизни её не видел.
— Ты чуть не женился на ней, ты, гусь. Если бы я не появилась...
