Вчера приехала её maman, свежая и необычайно изящная после долгого и утомительного путешествия в дорожной карете. С ней был её брат, сенатор Сушей, который не мог понять, зачем его вытащили из банка. Сильные женщины эти Жанрено... Его сестра Фанни тоже здесь, благослови её Бог! Они с мужем весь день ехали из Берлина, чтобы присутствовать на исполнении «Страстей». Теперь, когда мама умерла, она сделалась владелицей дома на Лейпцигерштрассе, 3. Даже Пауль приехал. Он, наверное, готовит завтрак в столовой, болтает с Густавом или читает финансовые новости. В детской полный бедлам. Время от времени, когда кто-нибудь открывает дверь, до него долетает звук детских голосов. Они очень веселятся, не имея ни малейшего представления о том, из-за чего им так весело. Возможно, в этом и заключается детство — в способности быть счастливым без всякой причины... На улице уже гудела толпа. Он узнал этот особый шум, который производит толпа. Где же это было?.. В Дюссельдорфе, конечно, во время Рейнского фестиваля. О, если бы отец был здесь! Как бы он им гордился! Он бы прочистил горло и сказал: «Якоб, я тобой доволен. Теперь бы твой дедушка Моисей...»

И слава Богу, сегодня не идёт дождь, как шёл всю эту неделю. Сегодня ясно и дует лёгкий ветерок, как и следует в Вербное воскресенье. Сесиль, наверное, и за это тоже помолилась. Она смотрела на Бога как на какого-то богатого и строгого дядюшку, которого можно упросить сделать что угодно, — и обычно упрашивала.

Так много случилось за последние шесть недель, что ничто не оставило глубокого отпечатка в его мозгу. Для него это были длинные ряды певцов с расплывчатыми лицами и открытыми ртами, настройка инструментов, взмахивание дирижёрской палочкой у пюпитра, отдача приказаний, Шмидт, снующий туда и обратно, поедаемые в спешке обеды, Сесиль, смотрящая на него со смесью гордости и боли, думающая о том, сколько ещё времени он выдержит такое напряжение...

На город напало нечто вроде коллективной лихорадки. Все старались внести свои предложения. Дамы, приходящие в их дом и говорящие Сесиль, как они рады, что она к ним вернулась. И конечно, Эльза Мюллер, настоящая подруга... Жёны членов городского совета, жёны попечителей. Даже Амелия Доссенбах, которая приволокла букет цветов стоимостью в полталера...

И разумеется, его светлость. Через неделю после убийства Магдалены он «захватил» «Страсти». Это, оказывается, был его проект. Ну конечно, всё же знают, что он всегда был за их исполнение... За одну ночь Мюллер сделался музыковедом, сыпавшим направо и налево музыкальными терминами. Он принёс официальные воззвания из городской ратуши, призывая население к ещё большему усердию. Он даже добровольно отправился в Дрезден — что было ему чрезвычайно неудобно, признался он, — чтобы убедить герра фон Виерлинга отпустить трёх оперных певцов для исполнения важных сольных партий. Афины-на-Плейсе никогда не знали ничего подобного, и он, Мюллер, был во главе этого! Он и в самом деле уверовал в собственную риторику. Счастливы люди, обладающие даром самообмана...

Кто действительно приносил пользу, так это пастор Хаген. Он без колебаний временно прекратил занятия в школе, чтобы мальчики из хора Святого Томаса могли интенсивно репетировать. Он дал разрешение использовать большой орган собора в любой момент дня и ночи, позволил проводить репетиции оркестра в церкви, привёз из соседних городов несколько вокальных коллективов. Ни один человек не мог бы сделать больше. И мир вернулся в его душу. Не благодушное самодовольство, но смиренный, робкий мир грешника, совершающего покаяние.

Но самым странным было то, что всё началось с лужи крови на снегу — убийства Магдалены. Некоторые вещи противоречат логике. Поведение человека, например. Почему убийство немолодой провинциальной актрисы потрясло такой город, как Лейпциг, поколебало самодовольство священника и привело его на тропу смиренной благотворительности? Такие вещи нельзя понять. Возможно, потому и сказано, что пути Господни неисповедимы.

Феликс услышал, как открылась дверь, затем донёсся приглушённый стук шагов Сесиль по ковру.

Как он и ожидал, она наклонилась над ним и сказала:

   — Дорогой, пора вставать. — Сквозь щёлочки век он наблюдал за ней, притворяясь, что спит. Её голос сделался более настойчивым: — Пожалуйста, дорогой. Я знаю, что ты очень устал, но ты должен...

Он почувствовал прохладу её губ на своей щеке и открыл глаза.

   — Я ждал этого поцелуя, — произнёс он, приподнимаясь на подушках. — Сядь и дай мне посмотреть на тебя.

Она выглядела чуточку лучше, но только чуточку. Эти несколько недель пребывания в доме, присутствие детей помогли. Но её щёки были ещё бледны и фиолетовые тени под глазами не прошли. Так же как и простуда, которую она подхватила на ферме. Часто по ночам он слышал, как она кашляет во сне. Ну ничего, Швейцария ей поможет.

   — Прости, что я так долго валяюсь, — сказал он, стараясь шутить, чем в последнее время часто скрывал свои подлинные мысли, — но я думал над тем, как кальвинистский пастор мог произвести на свет такое потрясающее создание.

Она улыбнулась, тронутая, но не обманутая незаслуженным комплиментом. Женщина знает о том, как она выглядит, лучше других, потому что лучше других знает, как она чувствует, а красота начинается изнутри. Что касается его, она слишком хорошо видела, как он выглядит. Его лицо сделалось словно восковым. Кожа обтягивала переносицу, из-под которой выступали кости. Ноздри были сдавлены, глаза глубоко сидели в тёмных глазницах, голубые вены проступали на запавших висках. Шрам, оставленный камнем, уродливой багровой полосой пересекал правую щёку. В уголках губ собрались морщины, свидетельствуя о боли, усталости и перенапряжении. А ему только недавно исполнилось тридцать восемь. А ей ещё нет и тридцати.

Феликс грустно улыбнулся:

   — Мне кажется, я знаю, о чём ты думаешь.

   — О чём?

   — Что мы с тобой похожи на два симпатичных призрака. — Она невесело кивнула в знак согласия, и он продолжал: — Но вот увидишь, два месяца в Швейцарии и мы так наберёмся сил, что посрамим этих крепких сельских здоровяков. Кстати, не хочешь ли ты испытать нашу новую...

   — Как ты себя чувствуешь? — перебила она, стараясь скрыть тревогу. — Ты хорошо спал?

   — Как дитя или, скорее, как мертвец. Ты можешь собирать вещи.

   — Я уже собрала. Мы можем уехать в любой момент.

Она уже давно уложила вещи, готовая уехать по первому знаку. Эти последние несколько недель, столь трудные для него, показались ей вечностью.

   — Завтра, если хочешь, — предложила она осторожно. — К сегодняшнему вечеру все разъедутся.

   — Ты так думаешь? А твоя maman?

Она и сенатор уезжали завтра днём: у дяди Теодора было важное дело во Франкфурте. Что касалось Фанни, её мужа и Пауля Мендельсона, они уезжали поездом сразу после обеда.

   — Тогда поедем завтра, — согласился Феликс. Ему действительно не терпелось уехать. Пока он будет в Лейпциге, всегда найдутся дела, которые надо сделать, и люди, с которыми нужно встретиться. А он уже на пределе сил. Ещё неделя — и он сломается. Его голова дико болела в эти последние недели, особенно по вечерам, после долгого, изнурительного дня. — Чем скорее, чем лучше.

   — Хорошо. О чём ты спрашивал меня минуту назад? Не хочу ли я испытать... что?

   — Нашу новую карету. Она даже красивее, чем та, что была у отца.

Она кивнула:

   — Я рада, что Танзен будет нашим кучером. Густав стареет.

   — Плохая привычка, которой страдает очень много людей, — улыбнулся он. — За исключением нас, конечно.

Только теперь Феликс заметил поднос на углу буфета, и, поскольку был слаб от усталости и его нервы были расшатаны, вид этого подноса тронул его необычайно.

   — Ты меня балуешь, Силетт, — пробормотал он, чувствуя приближение слёз.

   — Милый, я буду так баловать тебя, так баловать... — Она не могла закончить. Её нижняя губа задрожала, и голос сорвался в рыдание. В порыве любви она обвила его руками за шею.