Но над Ней призраков не было… Ни розовой пены похоти, ни сурового траура гордыни, ни крылатого экрана со сплошь аристократической аудиторией, и вожделенной, с ума сводящей трибуной, открывающей путь в книжное бессмертие и хрестоматии всех стран и народов. Она напоминала весеннюю ветвь в зеленых шелестящих одеждах, а в удивительном лице Её, устремленном на Странника и Хранителя, была смелость, странная, скорбная радость и… знание. Призраков не было и возле Неё, Она шла легко, стремительно, Она знала про Хозяйку Бала, Она видела смерть и улыбалась той в лицо.

Зеленые, как зацветшая осенняя вода, как нефрит египетский, узкие глаза, скулы, чуть тронутые конопляной россыпью солнца, волосы, вишневые, с рыжиной, безмятежно лежащие на левом плече — так носила Она их в этой жизни, и в прошлой, и в позапрошлой, и тысячи жизней тому назад — в Долине… Небывалый свет Долины вместе с небывалым одиночеством сиял в глазах Ее, а лицо было младенчески-взрослым, мудро-простодушным, и отважным, отважным до конца, как и тысячи лет назад, в их единственном небывалом Раю…

Он рванулся вперед, но воздух был, как тугое стекло, он закричал, но крик умер в будто перетянутом невидимой петлей горле, он упал на колени, стремясь хотя бы дотронуться до легких ног Её, вобрать запах шагов, припасть лицом к следам, исчезающим, как на песчаной отмели, на асфальте страшного Города. Она не видела, не чувствовала его, невидимый барьер Проклятия был беспощаден, Она уходила всё дальше, единственная Любовь его во всех тысячелетиях, утраченная вместе с Долиной.

И тогда в последней погибающей надежде он рванул из кармана всё, что осталось ему от Долины — маленькую ветку вновь расцветшего шиповника и бросил к ногам Её. Пробив невидимый глазу барьер, волшебная ветка легко, как причудливая птица, опустилась у Её пыльных, с потертыми ремешками, туфель.

— Вернись ко мне! — прошептал Странник, погружаясь во вдруг прихлынувшую тьму, щекой чувствуя нагретый уже высоким солнцем асфальт Города…

Когда он очнулся, над ним уже мигали звезды, но не ручные, злато-плавниковые, из волшебного сада, а высокие, тихие и мудрые Божьи звезды. Он лежал на берегу ручья, у подножия темной, печально вздрагивающей осины. Серым полосатым клубком неподалеку свернулся Кот. Уютом и несказанной ночной прелестью веяло от ручья, плещущего через край, переполненного свечением ночи, от росистой, в темном серебре, осины.

— Очарование ночи, — послышался знакомый голос. — Вслушивайся в него, всматривайся, восхищайся, но не показывай своей слабости перед ним, и скрывай, что носишь в сердце Долину, скрывай. Ночь может быть беспощадной, особенно… такой красоты.

Хранитель по-прежнему был возле, но выглядел как путник, собравшийся в дорогу, и, похоже, теперь задумал покинуть их с Котом навсегда.

— Она… — тихо сказал Странник, и в глазах его еще плавилось разбитое бутылочное стекло на потемневшем от жары асфальте и легкие коричневые перепонки Ее туфель. Сам образ Её он мучительно боялся вспомнить, и вспоминал, сражаясь с самим собой, то выжженную солнцем, с какой-то дешевой пластмассовой заколкой прядь на худом загорелом плече, то конопляную позолоту скул, то отважный и мудрый взгляд египетских глаз.

— Ведь это была Она! Боже мой, но ведь Она совсем не изменилась! Тысячи лет назад, прижавшись к моему плечу, Она так же смотрела на Долину, уходящую от нас. Так Она смотрит и теперь, в этом зачумленном Городе, в лицо истинной Хозяйке Бала… Старик, ты называешь это подвигом, но это безумие. Моя потерянная, моя девочка-ребенок…

— Не бойся за Неё… Да, Она в городе призраков, но никогда не пленится ни одним из них и останется Победительницей, — Хранитель не спускал взгляд с ночного ручья. — Она, твоя Единственная, Она тоже идет в Долину, идет своим путем, и Ее путь горше, горше и труднее твоего. Ты будешь идти легендами, древними и чудными сказками, немного печальными, немного смешными и странными, и каждая легенда, к которой прикоснешься ты в пути, станет явью, единственной на свете реальностью. Она же будет идти по страданию, явью порой столь жестокой, что более слабые сошли бы с ума, продолжая ее путь. Но любая реальность, к которой прикоснется Она, будет побеждена Ею и станет прекрасной сказкой. Ибо она сильнее тебя, Идущий в Долину…

— Камни состарились и умерли, море покинуло свои берега за те тысячи тысяч лет, что суждено было провести мне в моей иссушающей тоске по Долине, и вот я вижу, что и Она пребывала в той же печали и страдала так же. Но ведь Она не виновата…

— Она не страдала, — умиротворенно улыбнулся Хранитель. — Память о Долине и о прошлых жизнях не коснулась души Её, лишь в этой жизни потревожил Её память Изумрудный свет минувшего рая. Она вспомнила о Долине, а вскоре вспомнит и о тебе, и отринет свой мир, и посмеется в лицо Хозяйке Бала, и пойдет к вам, воскрешая всё на своем пути. О, какая чудная и дивная сила дана Ей, Идущий в Долину, за Её кошачьей египетской красотой — тысячелетия мудрости и мужества! Ты любил Воительницу, Странник, и Воительница возвратится к тебе… Прощай.

Легкие шаги Хранителя смолкли в росистом тальнике. Луна поднялась выше, в перламутровых лучах ее холодно вспыхивала трава, листы замерли, будто нарисованные, во влажном тяжелом воздухе. Странник воскрешал свое прошлое, путешествуя по пылающим кругам памяти, но не в ад вели они, нет, они восходили к Потерянному Раю, на пороге которого, улыбаясь печально и всепрощающе, его ожидала Единственная. Сон сморил его на рассвете, тревожный, ознобный вначале, золотой и спокойно-глубокий — ближе к полудню. Во сне ему приснилась дорога и дивной красоты огнеглазый дракон — первое испытание…

Очередной наискучнейший корректорский день подходит к концу. Татьяна Ивановна лениво шелестит рукописями преуморительных «сельхозников», Лерочка прилежно красится, из зеленоватых глубин аквариума, похожего на гермошлем, наш крохотный мирок презрительно созерцают скалярии, герани на окнах тоскуют по просторному и золотому закату. Но заката сегодня не будет, серая пасмурность за окном навевает такие же пасмурные мысли, вечер предполагается дымчато-пепельный, сонный, как причудливый зверь.

— Даш, дело есть! — Лерочка подмигивает мне изящно оттененным глазом, прикрывая другой перламутрово-глянцевой прядью. — Сегодня в семь в «Корибу». Придешь?

— «Корибу»! — беззлобно передразнивает Татьяна Ивановна. — Ох, свернешь ты когда-нибудь себе шею, ох, свернешь. Мимо этого «Корибу» днем-то пройти — жуть берет… Да вы к Сашке лучше б сходили, третий день человек на работу носа не кажет, небось с сыном что…

— Ага, пришла я как-то в эту ее Воронью слободку! — эффектно возмущается Лерочка. — Так в коридоре мне какая-то Яга на ноги плюнула!

— В лосинах небось была, — понимающе кивает Татьяна Ивановна.

— Не помню! Вонь, тараканы, какое-то корыто на плите булькает — коммунальный ад тридцатых! Она ж вдова вроде профессорская, а такой бомжатник…

— Наследство профессорское на лечение Тёмкино пошло, да всё без толку… Она ведь ненамного тебя старше, а уж седая наполовину… О, Господи, крест-то какой!

Кукольное Лерочкино лицо жалостливо кривится.

— А я его видела тогда, такой глазастенький, рыжий, улыбчивый — прямо солнечный зайчик! Рисует, рисует, рисует — все стены его картинками увешаны. Смеется, разговаривает — чудо, инвалиды ведь обычно злые, дерганые, и на коляске своей по коридору гоняет — класс! Я ему еще шиншиллу китайскую подарила, поющую, на батарейках… Ой, девочки, ну я сегодня и вправду не могу, шесть уже, а мне еще в парикмахерскую, я к семи еле успеваю, — начинает канючить Лерочка. — Даш, сходи без меня, купи ей по дороге что-нибудь, — Лерочка плавно-благородным жестом опускает на стол две мятые купюры.

— Никак спонсора поймала? — весело удивляется Татьяна Ивановна.

— Поймаешь их! Тетка пенсию вчера получила. В это время сволочное лучший спонсор — пенсионеры! — и Лерочка томно закатывает глаза, подводя губы сочной коралловой помадой.