Третьей строки я не выдерживаю, я кричу навзрыд: «Что же ты сделала?! Что же ты сделала?!» — и срываю, закручивая, краны, и тащу, плача, из этой жадной, глянцево-алой жижи мокрое обмякшее тело, и смотрю на руки в слабо натекающих кровяных ветвях с истерзанными обломком лезвия запястьями (вена, артерия?). Господи, только не это!

Голубой воздух, по-зимнему белые-белые ледяные стены, хрустящий, как наст, крахмал халатов, светящаяся табличка у входа: «Отделение интенсивной терапии».

Приземистый рыжеватый врач с округлым и мягким поволжским говорком втолковывает обстоятельно, размеренно, устало, как тысячи раз перед этим всем, кто потерял или вот-вот потеряет кого-то очень дорогого:

— …вовремя привезли. Нет, донорской крови пока не потребуется, у нас есть, да и кровь не редкая, вторая, резус положительный… Нет, определенно сейчас сказать ничего нельзя, состояние комы… Она ваша сестра? — с любопытством вдруг спрашивает он, заглядывая мне в лицо. Я глотаю черный, тяжелый ком.

— Подруга.

— Из-за чего? — уголки его рта вздрагивают, по ясному веснушчатому лицу проходит тень недоумения. — Вот это всё — из-за чего? Ведь красивая женщина, моделью с такими данными быть…

— Из-за любви. Или из-за того, что ей показалось любовью.

— Вот именно: показалось, — устало вздыхает он. — Идите-ка вы домой, милая, всё равно от вас сейчас мало толку. Сколько продлится кома — неизвестно. Да, и сообщите этому, из-за которого…

— Сообщу. Только он не придет. Видите ли, доктор, он — не человек.

Я оставляю за спиной недоуменно застывшего реаниматолога, зло толкаю обшарпанную больничную дверь и с пугающей пустотой на душе и в сердце выхожу под холодный утренний свет. Низкое пасмурное небо висит над городом и мокрые листья больничных каштанов утыкаются в него, а я с отвращением вспоминаю о наступлении нового будничного «рабочего» дня…

Над черной зубчатой стеной леса стояла дымчато-бледная, печальная луна. В ее белом неживом свете на маленькой поляне обреченно догорал костер, с шипеньем выбрасывая в небо погибающие звезды искр. Силуэт Странника вырисовывался в сиянии того костра: прикрытый тяжелым от росы плащом, Идущий в Долину полудремал, обхватив колени руками, засыпающе взирая на огнистые розовые угли.

— Прости меня, — маленький силуэт скользнул к костру, и в угасающих бликах возникла печальная мордочка Кота. — Прости меня, — повторил Кот и зябко приник к плечу Странника. — Вернувшаяся память — жестокая вещь, и как избавиться от нее — я не знаю. Я не заслужил подобного обличия, как и она — этого страшного города, но… прости меня.

— Уха в котелке, — помолчав, улыбнулся Странник. — Мне не удалось поймать твоего любимого судака, в тинистой речушке я выловил лишь мелочь. Ты знаешь, я видел во сне Долину. Живую, цветущую, как прежде. Я даже слышал шум моря. Иногда мне кажется, что я схожу с ума — так много вокруг воспоминаний о Ней, воспоминаний мучительных, неотступных, иногда — что только там, на ее земле, я буду окончательно прощен. Прощен вами.

Через мгновение он утонул в ясном младенческом сне, но почему-то всхлипывал, что-то шепча. Кот тихо погладил лапой лицо его и примостился рядом, не смежая бессонных глаз…

Степи сменяли рощи, долины — горы, пока не оказались они вдруг на увядшем пыльном лугу с холмистым росчерком леса на горизонте. Бесцветная бесприютность луга наводила уныние. Кот считал камешки на дороге, Странник же ощутил чье-то присутствие, вкрадчивое, осторожно-внимательное, и стал зорко оглядываться, но пустынно и пасмурно было кругом, лишь впереди неумолчно шелестела лесная лиственная гряда.

— Удивительно скучные места, — обернулся он к Коту. — Такое чувство, что мы одни на свете…

— И вовсе не одни, — загадочно ответствовал Кот. — Не одни, а в развеселой компании. В том лесу — поют, — и Кот обвинительно указал лапой на дальние деревья в восторге от собственного слуха. — И, по-моему, нечто не совсем пристойное…

Лес приближался. Он был странен, в нем не было прохлады, звона и благости великих лесов юности Странника, не было теней, ландышевой капели, солнечных пятен, птиц, родникового плеска, весь он был как застывшее марево, и… он пах. Пах разложением, и ветви крайних деревьев его чуть дрожали, вбирая гибельный и жаркий смрад.

— Посмотри! — воскликнул Кот, указывая направо. — Скала!

Это была самая печальная скала в мире. Она была небольшой, и у подножия ее зачарованно журчал заповедный ручей с проблескиванием рыбьего серебра. У входа в скалу длил свое угрюмое одиночество старинный шлем, украшенный рубинами, а ручей беспечно бежал по дымчатым осколкам горного хрусталя, крутя крохотные водовороты.

На окраине леса одиноко скучал барак, но в бараке, похоже, не скучали — из-за гнилой темной двери с хриплой разухабистостью лились развеселейшие на земле песни.

— Да, это не Лорелея, — ворчливо заметил Кот. — Взять бы этих певунов, да…

— Замолчи! Я вот не пойму, при чем здесь скала и пещера рядом с этим вертепом. Хотя нет, это, похоже…

Странник медленно и настороженно направился к бараку, за ним по траве черной остроухой тенью вкрадчиво стелился Кот.

— Какие звуки! — бормотал он. — Боже мой, что за звуки!

Странник прильнул к загаженному стеклу, но ничего не смог рассмотреть и потому отчаянно толкнул черную, лохматую от повисшей дранки дверь. Оказался он в какой-то комнате, чей печальный пыльный свет и свинцовый, с запахом прокисшего вина воздух вызвали возмущенное шипение Кота у ног. Комната была странной, но еще более странными были люди, сидевшие на резных лавках за просторными, залитыми вином столами, ибо то были витязи.

Золотые и серебряные кольчуги их мерцали в полутьме, царственно стелились на пол пурпурные и алые плащи, неярок и благороден был блеск дорогих каменьев и оружия. Все они были пьяны, но еще и еще раз сдвигали кубки и, сияя перстнями, повторяли удивительнейший из тостов: «За то, что дошли! За то, что наконец дошли!»

— Куда это они дошли? — тихо изумился Кот.

Столы грузнели от яств, тяжкий воздух, казалось, сам сочился вином, а посреди главного стола перламутрово розовело что-то похожее на причудливую, прелестнейшую на свете морскую раковину. Раковина чуть подрагивала и казалась живой, и темно-красная струя с силой била из ее перламутрового горла, а витязи то и дело наполняли заветные кубки.

Витязь с яшмовым кубком, в черной, с золоченой насечкой, кольчуге вскинул на них темные, как ночное небо, глаза, дружелюбно улыбнулся:

— Дошедшие, Рось приветствует вас! За вновь дошедших!

Его густой глубокий голос и непонятные слова заполнили всё вокруг. Тронутые им, гулко зазвучали желтые бревенчатые стены, дубовая мебель, нежно, по-золотистому запели потоки пыльного света под потолком, алый бархат и лучистая парча, широко и свободно льющиеся с плеч.

Лица пирующих обернулись к Страннику и Коту, разными были эти лица, но одно неизменно проступало в каждом: выражение непомерной пьяной удали и надменного величия. Тут же Страннику вручили кубок и подвели к той удивительной, похожей на завитой рог, розовой раковине, а он, утомленно прикрыв глаза, вспоминал…

Земля Рось не была ему незнакома. В одном из прошлых странствий та земля непомерной красоты показалась ему в чем-то схожей с утерянной Долиной. Попав на ее великие просторы, замирал он, вбирая зрением и вздохом ее бескрайние туманные дали, звездные и ромашковые луга, тысячелетние дубравы и белые-белые города по берегам невыносимо синих озер и рек.

Хорошо, просторно и радостно было ему на земле Рось, и он прожил в ней малую толику времени от огромной, отпущенной ему в наказание, вечности.

— Кто ты? — обратился он к темноглазому витязю, рассматривая других, уснувших на этом странном пиру или впавших в пьяное оцепенение.

Витязь назвался Ерусланом, и в яшмовом кубке его тяжело и вишнево плескалось терпкое древнее вино.