Трехцветную, проворную, с рыжим солнечным пятном на носу кошечку отношу двоюродной тетке, одинокой скучающей даме бальзаковского возраста, чему она несказанно рада. По-вороньему черного, по-змеиному гибкого кота определяю в котельную, к знакомому художнику, который пока не признан, но в крохотной каморке пишет нечто в стиле Дали и надеется достичь его славы.

Остаются: полосатый, нахальный, с физиономией законченного пирата и кремовая, утонченно-изысканная капризная кошечка, которую Татьяна Ивановна звала Леди…

Заходящее солнце пронзительным золотом охватывает кроны тополей, и серебряноствольные тополя горят в этом золоте, как рождественские свечи. Небо высокое, светло-сизое, с легким розовым румянцем, доброе небо, спокойное, а сладкая тревога и неясная радость не покидают его, становятся всё томительнее. Я смотрю, прощаясь, на заревые георгины и кружевные наличники дома Татьяны Ивановны… Мир тебе, дорогая Душа. На пепле земной сожженной любви ты устояла, ты сохранила сердце чистым и незлобивым, открытым для всего живого, и Небесная Любовь возблагодарила тебя за это.

— Баб Кать, возьми! Приюти ради Бога, мне спешить надо…

Две плетеные крытые корзинки опускаются у ног бабы Кати, чистящей яблоки для варенья в крохотной закопченной кухоньке. Из одной плетёнки, сметя крышку, оскорбленно выскакивает «пиратский» кот и с диким мявом устремляется под стол, кремово-изысканная Леди, покинув заточение, пугливо сжимается в комок у порога.

— Господи! — Екатерина Карповна роняет очки в яблочные очистки, близоруко щурится, разглядывая неожиданных гостей, улыбается растерянно. — Ах вы, болезные… Мой-то Федот полгода как пропал. Прибил кто, али собаки разорвали, я уж плакала, плакала… Вот и пустяки вроде — кошки, а скучно без них, и на сердце — как в зимнюю ночь… А ты куда ж теперь?

— На Родину, баб Кать. Помнишь, я тебе про сны говорила? Родина мне снилась, зовет меня она. Мочи нет, как зовет… Моя Долина.

Растерянное лицо бабы Кати становится светлым, спокойным, нет в нем ни любопытства, ни подозрительности, столь привычных в старости.

— Ну, коли с силой такой зовет — идти надо. Далек ли путь?

— Не знаю, баб Кать, ничего не знаю. Но не идти уже не могу. Это неотвратимо теперь. Как Смерть или Любовь. Хотя — какая Смерть! В Ней нет Смерти. Только Любовь. Благослови меня, баб Катя…

Кремовая кошечка, уютно мурлыча, устраивается на коленях бабы Кати, на цветастом переднике, полосатый разбойничий кот вылезает из-под стола и сворачивается клубком на топчане у плиты.

— Иди сюда, детонька, — баба Катя тяжело подымается, бережно опуская Леди на пол, трижды осеняет меня крестным знамением, целует. — Господи, как ты на Лилю-то похожа! А за них не беспокойся, не выброшу, душу они согревают… Светлого пути тебе, родная…

Прихватив сверток с яблочными пирогами, я на миг забегаю в свою угловую барачную комнатушку, беру теплую куртку, в сумку торопливо засовываю плед и бережно достаю из прозрачно-синей сумрачной вазы ветку шиповника. Она полыхает нездешним огнем, душиста и свежа так, как может быть шиповник грозовым летом. Щурясь из-под руки в светлых сумерках, глядит на меня со своего крыльца Екатерина Карповна, и я слышу ее тихие всхлипы.

— Прощай, баб Кать…

— Прощай, детонька…

Я закрываю за собой барачную калитку и спешу к новостройкам, за которыми — купы темнеющих деревьев. Почему-то я знаю, что моя дорога в Долину будет походить через наш сквозной пригородный лес.

Скалистая тропа обрывалась над бездной, у которой не было дна.

— Что это? — потрясенно шепнул Кот.

— Край света.

— Край света? — засмеялся Кот. — По-моему, свет здесь только и начинается. Посмотри, сколько его! Посмотри, какой он!

У ног их лежало, серебряно переливаясь, притихшее мироздание, и замерзшие камни края земли вонзались в жестокую черноту Космоса.

— Там нет света, — тихо шепнул Странник, понимая, что с другом. — Там просто звёзды — маленькие бледные точки, и там… потрясающе тихо и одиноко. Не надо туда смотреть. Нас ждет Долина.

— Эти бледные точки — вовсе не бледные точки, мой Принц, — вдруг странно усмехнулся Кот. — Это — сбывающаяся сказка, мой далекий детский праздник. Помнишь, когда мы были детьми, как легко и радостно встречали мы свой праздник! Как украшали мы дом и деревья в саду — звездами и золотыми шарами. Я помнил их всю свою бесконечную жизнь, и тогда, когда был ребенком, и тогда, когда стал котом. И теперь я вновь встретил их. Ты не понимаешь, как это важно.

— Я понимаю, — ответил Странник. — Мы еще поговорим с тобой о праздниках детства. Только… не ходи вперед, пожалуйста. Там бездна.

— Там сказка! — воскликнул Кот. — Там вернувшийся праздник, там детство! Звёзды говорят со мной… — Бирюзовые глаза Кота подернулись странной пеленой, прозрачный и добрый голос стал хриплым, темным, восторженным. — Они говорят, что всё можно вернуть! Всё! Даже то время, когда я был человеком! Сказка! Ты видишь ее? Ты слышишь золотые шары? Праздник возвращается! Он вернет всё!

— Там нет праздника! — снова устало повторил Странник. — Это последнее испытание, последняя горечь, это память и сожаление о прошлом, за которым — тьма. Вернуть облик и назвать твое настоящее имя не может никто, никто, кроме Предвечного, и это не Его свет ты видишь, и не Его речам внимает твой слух. Бездна ничего не возвращает, ни имя, ни образ, бездна поглощает. Подожди немного, и мы вернемся в Долину, и всё придет, придет своим чередом, но из рук Предвечного.

— Я не хочу ждать! — зло воскликнул Кот. — Тебе не понять, ты остался в образе человека! Мне оставили только человеческую речь да человеческий ум и одели в кошачью шкуру, и всё зачем, для чего? Зачем мне теперь Долина? Я вижу сказку и золотые шары, я вижу звёзды, и всё, о чем я мечтал, сбудется сейчас!

И он перемахнул через плечо Странника. Праздничная сказка погасла, рассыпалась легкой ледяной серебряной пылью, и жестокую черную пустоту увидел он. Она вздрагивала, как большая беспощадная медуза, обвивая вокруг него свои тяжелые, медленные щупальца. Золотые шары и звёзды, что так празднично горели перед его завороженным взором, превратились в тысячу глаз ее, с хищной древней жадностью вперившихся в двух путников на Краю Света.

Раскачиваясь на смертельном сквозняке, склонившись над пустотой, Странник едва удерживал друга; с молящих глаз Кота спала пелена прелести, и они наполнились слезами и болью.

— Отпусти, — услышал он странный медленный голос — то был голос медузы, чьи щупальца обвивались вокруг теплого, содрогающегося тела Кота. — Отпусти, тебе ведь не нужен он. Тебе нужна только Долина. Она — за этими горами, потаенная тропа ведет к ней, и ты скоро обретешь свое вечное счастье, обретешь, если отпустишь его. Иначе вы оба останетесь в моем мире. Навсегда.

— Нет. Ты можешь принести еще одну боль, но не убить, — потрясенно прошептал Странник. — Мы награждены и прокляты бессмертием. Я знаю о тебе, я вспомнил, где видел тебя раньше, ты — последний ужас нашего пути, последнее испытание. Ты не можешь убить. Мы награждены и…

— Уже нет. По крайней мере, один из вас. Так ты согласен обменять это жалкое, никчемное животное на свой Золотой путь? Путь в Долину?

— Ты знаешь ответ…

— Тогда забирай его! — и темные щупальца отпустили маленькое обмякшее тело, и страшное одиночество ощутил Странник, а бездна снова превратилась в звездную праздничную сказку детства. — Уж над кошачьим-то отродьем — моя власть! Его незатейливая душа уже покинула звериную шкуру и принадлежит мне. Счастливого пути, Принц погибшего мира! Надеюсь, твоя Долина уже забыла твое проклятие…

Негромкий, слишком знакомый смех послышался из глубины звезд, на миг из космической пыли выткался образ Древнего Лжеца о тысяче лиц, выткался и канул в подступающую серебряную бездну. И тогда Странник, укутав в плащ тело друга, понес его по мерцающей тропе, уступами спускающейся со скалистого края попасти над Миром. Там, на горизонте, в странном зеленоватом свечении горели холмы, и почему-то он знал, что за ними — Долина. С выжженным сердцем, с выплаканной душой шел Странник и, откинув уголок плаща, что-то тихо-тихо шептал мертвому Другу. Странник шел навстречу проклятому им раю и мечтал только об одном: умереть на пороге этого рая.