— Я читал… — потрясенно шепнул под ногами смущенный и испуганный Кот. — Еруслан Лазаревич из племени Рось. А это…
Нет, Странник видел уже определенно где-то этих троих, и сквозь пьяно-винный воздух разглядел он могучий размах и в то же время странную, младенческую беспомощность плеч их, облитых мутно-зеркальной чешуей кольчуги, торжественное величие лиц их, спокойных и важных, но беспробудно хмельных.
— Я их знаю, знаю, они еще по музеям на картинах. Всё по музеям да по музеям, — бормотал Кот. — Да не пью я! — сердито воскликнул он, отмахиваясь от очередного кубка, который пытался вручить ему некто в клюквенном кафтане и в клюквенной же, заломленной набок шапке с рысьей опушкой. Желтые-прежелтые, как пшеница, кудри колосились из-под той шапки, на плече незнакомца одиноко и печально сидела лягушка, а в руке сверкала сломанная стрела.
Странник замер, вглядываясь в клюквенного, в его дымчатые, с сумасшедшинкой, глаза.
— И этого знаю! — обвинительно мяукнул Кот. — В сказке-то — битва с Кощеем, а на деле… Послушай, что это за дрянь на столе, из которой они черпают вино?
Странник тем временем сдвинул свой кубок со многими, приветствующими его, и проглотил винную влагу, будто жидкое пламя.
— Рог изобилия, — как сквозь огненный туман услышал он голос Еруслана, меж тем как тело его становилось сплошной ликующей песней. — Мы и не знали, что он здесь, а ведь мы — дошедшие, потому что мы мудрее и сильнее тех, кто погиб в пути. Их было много… Вольга, Сухман, Дунай, Микула, Андрей-Стрелок — все они лежат там, в полях, на дорогах, они стали ветром и пылью, а мы — мы пришли…
— Куда вы пришли? — прошептал Странник, чувствуя, что тело его уже принадлежит кому-то другому и рука его с кубком против воли его взлетает среди таких же рук, тянущихся к розовой раковине, извергающей вино странно усмехающимся ртом.
— К могиле Святогора, — ответствовал Еруслан и вдруг заплакал пьяно, безудержно. — Мы пришли разбудить его и рассказать, что стало с Росью. О, земля Рось с белыми и золотыми городами, с самым прозрачным небом и степью, похожей на Млечный Путь! Теперь тобой правят иные. Они бесчестят твое тело, продают за море твоих женщин, светлые реки делают темными, жгут дубравы, похожие на синий сон. Мы бились…
Еруслан вновь осушил кубок и взглянул на Странника и Кота скорбно, опустошенно.
— Но что значит меч против змеиного жала! Они не умели биться, как мы, незнакомец, но они были увертливы, страшно, нечеловечески увертливы. Черная нежить… А уж путь наш был… — Еруслан отбросил кубок, уронил голову на окровавленные руки и зарыдал пьяно, матерно. — Сколько осталось нас в том пути, в омутах речных жадных да по обочинам. Багровыми были зимы от крови росской, а снег — розовым, а летом реки той кровью полнились. Вот какой путь наш был заповедный, всё мы прошли, всё преодолели, да к своему же проклятию и вернулись… Вот что, братья, ведь не избавиться нам самим от сетей хитросплетенных. Будем продолжать пир и звать Избавителя. Будем пить за дорогу страшную, за товарищей погибших, за то, что дошли, дошли, несмотря на тенета проклятые, до могилы Святогора, пить и петь. По-росски раздольно, всей грудью, удалью нерастраченной. Кто-нибудь услышит, да поспешит на песню ту, да выведет нас прочь, да уничтожит проклятый Рог. В древних легендах сказано, что одолеть его может лишь тот, кто не вкусил вина его окаянного.
Темные, тронутые отчаянием, жестокие глаза Еруслана, устремленные на Странника, потеплели.
— Это твой удел, чужеземец. Возьми меч мой, разруби Рог проклятый, освободи нас, дай нам разбудить Мстителя-Святогора.
— Прости, Друг, — серьезно сказал Странник. — Все вы, витязи росские, пленники этого Рога, пира и этой горницы, сначала по росскому обычаю угостили зачем-то меня вином колдовским хазарским, а потом рыдать стали и молить об избавлении. Я ведь тоже теперь в горнице этой запечатан, я, как и вы, участник пира подневольного, и не сладить мне теперь с Рогом Изобилия. И спросить хочу тебя, Еруслан, тебя, Добрыня, тебя, Иван — Царский Сын: а не стали ли вы сами слугами хазарскими и не совращаете ли на пир и винопитие бесовское путников проходящих? Так ли уж виноват Рог Изобилия?
Тишина серой пылью осела в горнице, погасила позолоту кубков и изразцов, обесцветила бархат и парчу, притушила драгоценные камни ножен и перстней. Притихли богатыри и воззрились на пришедших гневно, сумрачно, изумленно.
Почернел лицом Еруслан, ночной молнией меч его из ножен высверкнул:
— Да за слова такие…
— Спрячь меч, идиот, ничего нам от него не будет, — сварливо отозвался Кот. — Вечные мы, и не таращь глаза, не награда то — наказание. Один я не пил пойла проклятого, ну-ка, может, у меня получится?
С грозным и набирающим какие-то невыносимые ноты мяуканьем он вскочил на стол, разбрызгивая винные лужи, и, урча, вцепился в рог Изобилия, в высокий перламутровый гребень его, живой и подрагивающий. Рог заверещал пронзительно, и, казалось, захлебнулся собственным колдовским вином, и вмиг стал студенистой розовой плотью в лапах Кота.
— Вот и кончились винные реки, остался кисельный берег! — торжественно взвыл Кот, брезгливо стряхивая с когтей куски розоватого студня. — Гадость какая! Дивны, дивны витязи росские! Столько врагов одолеть, такой путь пройти и на этакую-то пакость попасться… Эй, гляди, что это с ними?
Иссыхали винные лужи, исчезали со столов невиданные яства, сон, золотой сон сошел на всё и покрыл всё пылью успокоения и забвения.
— Как просто, — покачав головой, Странник оглядел спящих. — И как страшно. Вот что иногда берёт в плен непобедимых, души чистейшие разрушает. Как просто…
— Пойдем, — Кот нетерпеливо потянул Странника за плащ. — Они проспятся и поумнеют. После того, как я загрыз эту падаль, меня тошнит и холодной воды хочется. Там, у скалы, вроде была речушка. Пойдем, разбудим другого Спящего, которого не разбудили эти. Надеюсь, после того, как мы разбудим его, он не даст нам по шее…
Они миновали опушку, перешли через прозрачный ручей (причем Кот напился вдосталь его морозной ледяной родниковой воды, заявляя, что после того, как загрыз эту дрянь, до сих пор не понимает, на каком он свете) и остановились под скалой, у входа в пещеру, у серебряного, с рубинами, шлема. Ночью и безмерным одиночеством дышала пещера, а вокруг одуряюще пах клевер, и жарко сияло солнце, и летний ветер ласковым теплом обдувал плечи.
— Мне немного страшно, — полушепотом признался Кот. — Это — его? — и он кивнул на сверкающий шлем.
— Не думаю, — ответил Странник. — Это, скорее всего, знак, знак того, что здесь спит Витязь-Мститель, Святогор. Одного боюсь: как бы за долгие годы пьяного пиршества «спасителей земли росской» сон действительно не перешел в смерть.
Смолисто вспыхнул факел в руке Странника, прихваченный из проклятого дома, и, разогнав его светом сотни теней, они ступили в прохладный полумрак. Пещера не была глубокой, созвездья розового кварца, друзы горного хрусталя лучисто метнули им в лица свой, отраженный факелом, свет. И в призрачном свете этом увидел Странник тяжелую черную плиту, впечатанную в пол пещеры.
Колыхнулся воздух вокруг, и ощутил он тугое древнее дыхание, рвущееся из-под плиты. Плита от прикосновения легкой руки Странника вдруг надломилась и рухнула, и длинный, каменный, в чуть поблескивающих поперечных кольцах гроб выступил из темноты.
Странник ударил несильно, вкось, и мечом самым обыкновенным, взятым из рук какого-то уснувшего ратника, но саркофаг раскололся, как страшный цветок, выпуская на свет Божий самого простого и удивительного человека из всех, за тысячелетия виденных Странником.
В человеке, подымающемся из тускнеющих обломков, не было ничего угрожающего, только спокойный серый свет, льющийся из просторных глаз. Среднего роста, некрасивый, чуть тяжеловатый, он напоминал бы одного из жителей Города, что миновал Странник-Принц, если бы не воля, неукротимая, сверкающая, что была в лице его, и не это ознобное ощущение спокойного и грозного света, чуть затаившейся невиданной и неведомой мощи.
