— Нет.

— Наава, речь идет о жизни и смерти, в которых ты ничего, не смыслишь. У меня мало времени для объяснений. Отвечай. Отвечай, прошу. Не хочешь разговаривать? Тогда дай схему биостата.

На экранчик, помедлив, выплыли решетки линий, символы обозначений. Мак пошарил глазами, что-то пошептал про себя.

— Закороти участки 1–4, 6-11 и… и 2-9-186…

— Мак!

— Все. Не обсуждать.

— Но я обязана просигналить о неисправности.

— Закороти и эту обязанность. Чао!

Он вышел из каюты. Придерживаясь за стенку, добрался до камеры биостата. Пол стал горбом — командир разворачивал корабль на прежнюю орбиту. Сам Эдель нервно похаживал по тамбуру.

— Думал, не придешь — опять уламывать. Ну, хороших снов и легкой биографии. Не прощаешь? И там, вероятно, не простят.

— Видишь, тебе Земля нужнее.

— Старый спор сравнительной ценности опыта и молодости. Передашь, что я всю жизнь играл не свою роль. Я никогда по-настоящему не был героем.

— Решил напоследок им стать?

— Не начинай сначала, мне поздно переучиваться. Прощай, Мак. Шутка сказать — последний полет…

Обменялись тремя традиционными поцелуями. Мак крепко пожал командиру руку, защелкнул за собой створку камеры. Теперь быстро на пол-пару асан на нижнее дыхание он успеет прежде, чем приступить к кумбахе. Раз, два, три, четыре. Сердце. Легкие. Мозг.

Пульс. Задержка. Он никогда не делал ее так сразу, без разминки. Полная неподвижность, и тишина, и пульс, пульс, пульс, пока все на корабле не успокоится и Эделю не надоест отдавать Нааве противоречивые команды. А через десять-пятнадцать минут…

Через пятнадцать минут Мак входил в рубку. Перегрузка была обычная — полтора «же». И только вставший дыбом пол говорил о маневре. Эдель сидел за пультом, подперев голову одной рукой, прижимая к себе четырехгранную бутылку другой. Пахло спиртом. Мак бесцеремонно встряхнул его, перетащил в свое кресло.

— А-а, Мак, — бессмысленно забормотал Эдель. — Я знал, что придешь, ты настырный! Друзья познаются… Слушай, ты чего здесь?

— Приди в себя, Эдель. Пожалуйста. Сейчас тебе будет плохо. Очень плохо. Давай зашнурую костюм. Да не тычь рукой, вот рукав. Так. Теперь поддув…

— Э-э, ты думаешь, я пьян? Я не пьян. Смотри, совсем не пьян. Слушай, почему ты все-таки здесь? Я же тебя уложил… положил в би… биостат…

— Сиди прямее. Не заваливайся.

Мак, покачав головой, перевел рычаг, поднимающий стержни реактора. На Эделя было жалко смотреть. Он задыхался. Щеки обвисли. На запрокинутой шее набухали жилы. Кровь тяжелела, тяжелел в крови растворенный спирт.

Пять, шесть, восемь «же». Все. Предел. Больше Эделю не выдержать. Мак включил вентилятор, приказал Нааве ввести пилоту виттус и адреналин. Он уже жалел, что не отвел его в биостат.

— Наава, если станет хуже, снимай перегрузку.

Ему и самому становилось нехорошо — сказывалась кумбаха. Глаза застилало тенью. По телу прошли спазмы, как от удушья.

Потом были провалы памяти. Мак не смотрел на часы. Скелет на экране начинал меркнуть. Эдель стонал.

Пылающий колоратор Наавы толчками приближался к креслу и удалялся. Где-то у ноги шипел, подтравливая, воздух. Внезапно наступило облегчение. Эделя приподняло над креслом, как всегда при невесомости. Мак снял с него противоперегрузочный костюм, омыл лицо и руки из той же бутылки.

Реакция у Эделя была отменная. Он открыл глаза, обвел внимательным взглядом рубку. Потрогал бутылку, презрительно усмехнулся. Увидел карту курса, брови его удивленно полезли вверх.

— Опять?

— Эдель!

— Молчать! Больше эти штучки не пройдут.

— Но пойми…

— Пилот Радченко! За нарушение приказа отстраняю вас от вахт на все время полета. Немедленно покиньте рубку!

— Черта с два! — Мак бросился в пилотское кресло, поискал рукой грушу шприца. — Сейчас я тебе… двойную дозу!

Невесомость вносила свои поправки — Эдель воспарил с сиденья на долю секунды раньше. Мак зажмурился и потянул рычаг реактора. Пилота швырнуло в стену рубки, но он схватился за подлокотник и, распластанный почти горизонтально, уперся плечом в рукоять рычага. У Мака не хватило духу отодрать от подлокотника сухую кисть, на которой многочисленные перегрузки вывели синие узоры жил. Он резко разжал ладонь, поддержал падающего пилота и потащил к биостату, сбив по дороге рычаг на два деления от нуля. Эдель вывернулся, боднул головой в живот. На мгновение Мак остолбенел, ловя ртом воздух. Невесомость мягко опрокинула его, и старик завис над ним, стиснув кулаки, готовый к защите попранных командирских прав.

Мак оттолкнулся от пола, сгреб пилота в охапку, отбросил к стене. Отдача швырнула и его самого, он ударился о пульт, ощупью нашел рычаг. Толкать было неудобно, но он толкал, толкал и смотрел, как Эдель тяжело переворачивается, как перегрузка распрямляет его тело и не может распрямить, повторяя изгиб стены. Но пилот упорно отклеивается и ползет, трудно и дико ползет к креслу, дотягивается до рычага… Мак люто ненавидел его лицо — сведенные болью глаза, обвисшие мокрые усы, струйку слюны пополам с кровью, бегущую из уголка рта. А заодно и Космос, и дурацкий полет. Старик наваливался изо всех сил и все же уступал, уступал миллиметр за миллиметром. Потом снова наваливался, рывком переводил рукоять. Внезапная остановка двигателей еще усиливала инерцию, дергающую оба человеческих тела у пульта, пока Мак снова сгибал старика.

Корабль то бросался вперед, то резко сбрасывал ускорение. От смены перегрузок и невесомости разламывалась голова. Реактор взревывал. Сирена выла беспрерывно, не успевая давать отбой.

Вдруг Эдель выпустил рычаг, шагнул чуть влево, кулаком ударил Мака в подбородок и тотчас ребром ладони по горлу. Лак потерял сознание и не рухнул, лицом вниз лишь потому, что вновь наступила невесомость. Тем страшнее выглядели его запрокинутая голова, до белизны стиснутые на рукоятке пальцы, валящееся набок тело.

— Молокосос! — Старик всхлипнул. — Какой молокосос! Да тебе и не снилось то, что знаю я…

Он сидел в кресле и ни о чем, ну совершенно ни о чем не думал. Головокружительная легкость гуляла по организму. Сквозь закрытые веки резались багровые сполохи колоратора. Все было бы в общем хорошо, если б не сухая трескотня дозиметра. Мак не подавал признаков жизни. Он с трудом уселся у стены, ощупал горло.

— Как это называется?

— Каратэ.

— Спасибо. Запомню.

— Больно?

Мак, не отвечая, прислушался, сосредоточился.

— Что там гудит?

— Дозиметр.

— Нет. За ним. Наава, очнись!

Еле-еле, по искорке, оживился один фасеточный глаз. Тяжелый радиошорох пополз по рубке. Казалось, Наава задыхается.

— Слуш-ш-шаю…

— В чем дело?

— Реактор выходит на неконтролируемый режим.

— Почему?

— Обломился стержень… Поглотитель нейтронов… Цепная реакция…

— Можно что-нибудь сделать?

— Не знаю… Я уже все перепробовала… Помехи…

— Немедленно соберись и скажи хотя бы срок.

Наава шумно вздохнула и выдала на все шкалы тикающую цифру 40. Эдель сидел сгорбленно, отрешенно, будто и не слышал ничего.

— Отключайся, — сказал Мак. — Скис, командир?

— Теперь нет командира. И экипажа больше нет. Есть корабль, ожидающий взрыва.

— У нас в запасе сорок секунд.

— «Сорок секунд подвига». Это у меня уже было. Все было!

— Катапультируй реактор!

— Я устал, так устал. Лучше сразу. Прости, Мак…

— Взаимно.

Старик поднял голову, осмотрел рубку:

— Ничего не будет. Ни нас. Ни тебя.

— Отсюда полета без двигателей лет сто, — равнодушно сказал Мак. — Сколько ты уже отхватил рентген? И сколько еще получишь? Ни ты, ни я не долетим…

— В твои двадцать я бы тоже колебался… Боишься?

— Смерти? Вряд ли. Памяти боюсь. И одиночества, если кто-нибудь из нас… первым…

— Остается семь секунд…

— Ты прав. Сто лет. Лучше сразу. Так надежнее…

— Тогда еще раз прости.

Эдель поднял руку и изо всех сил вдавил красный рубильник. Корабль вздрогнул. Мак ярко, словно в учебном фильме, представил себе, как ропатроны катапультирования вырвали реактор из корпуса «Тополя».