Молчание затянулось. Шахтеры ждали, что скажет ночной гость. Кто-то не выдержал, первым нарушил молчание:

— Так какой лицом-то будет Ленин-то?

Мандриков увидел, как шахтеры подались в его сторону, и вспомнил, как всколыхнулись делегаты Третьего Всероссийского съезда Советов, когда на трибуну торопливой деловой походкой поднялся Ленин и, чуть картавя, заговорил…

В бараке стало так тихо, что было слышно, как в печке рассыпаются перегоревшие угли. Шахтеры даже затягивались из своих цигарок так осторожно, чтобы не пропустить ни одного слова Михаила Сергеевича…

Исчез душный барак, раздвинулись его мрачные стены. Питер стал так близок и видим шахтерам, точно не было между ним и Ново-Мариинском многих тысяч верст тайги, сибирских хребтов, тундры… Люди видели шагающие по Невскому проспекту отряды Красной гвардии, ярко освещенные, многолюдные, с плавающими облаками махорочного дыма коридоры и кабинеты Смольного, «Аврору» на Неве, гнали перед собой колчаковцев и деникинцев, освобождали Воронеж, шли в атаку, сидели в зале Третьего Всероссийского съезда Советов и слушали Ленина… Им казалось, что сквозь вой океанского ветра шуршание снега по крыше барака они слышат голос простого и такого необыкновенного человека, который призывает всех здесь, в далекой заснеженной земле, поднять красное знамя, которое сейчас горит над Москвой, над многими селами и городами России…

Давно погасли цигарки. Шахтеры забыли закурить новые. Обнявшись за плечи, чувствуя тепло друг друга, они слушали человека, который видел Ленина. Им казалось, что они сами слышат Ильича…

— Так чего же ждать, — вырвалось у пожилого шахтера. — По шеям Громова и всю его шатию!

— Тише, Харлов! — остановил его Клещин. — Еще не время! Надо подготовиться. Сила-то пока на их стороне.

— Сила? — протяжно переспросил Харлов. — А у шахтеров что? Вот возьмемся, так от этих колчаковцев один свист останется.

Зашумели, заспорили шахтеры. Пропал недавний страх.

— Давайте сигнал! Ты, гражданин, который о Ленине говорил, почему днем до нас не придешь да в набат не ударишь? — заговорил Харлов, но его перебил маленький сутулый шахтер:

— Хочешь за Бучеком, за Галицким следом?

Все смотрели на Мандрикова, ждали, что он скажет. Михаил Сергеевич встал и громко заговорил:

— Колчаковцы подняли свою преступную голову и мобилизуют все силы, чтобы не допустить установления здесь законной советской власти. Мы, большевики, призываем вас к полному спокойствию и самообладанию. Мы выполняем волю партии и ее вождя Ленина. Мы идем вперед. Приближается момент, когда советская власть окончательно уничтожит контрреволюцию. Красная Армия освободила Архангельск, и Мурманск. Интервенты отступают. Разбит Колчак в Сибири. Сейчас колчаковцы мобилизуют все силы, чтобы не допустить установления советской власти здесь, на Чукотке. Вот почему они пошли на аресты и угрозы.

Шахтеры слушали Мандрикова, захваченные его пламенным призывом. Его слова находили отклик в их сердцах. Скоро советская власть раздавит всех врагов и водворит справедливость на земле. Он закончил:

— Товарищи! Беспросветное рабство и голод или свобода — перед вами нет иного выбора!

— Свобода! — крикнуло несколько человек.

— Тогда поддерживайте нас, — призвал Михаил Сергеевич. — Нас прислала к вам партия большевиков. Вы должны объединиться. Ваше освобождение в ваших руках. Вы, товарищи, тревожитесь за судьбу Бучека и Галицкого. Мы вместе с вами, мы не позволим колчаковцам расправиться с нашими товарищами!

— Не позволим! — поддержали шахтеры. — Вызволим своих!

— Скоро советская власть утвердится здесь навсегда, — говорил Мандриков. — Для этого необходимо ваше героическое усилие. Теснее смыкайте свои ряды, готовьтесь к борьбе. У вас сейчас нет оружия, но оно скоро будет, и тогда мы поднимем красный флаг здесь, над нашей землей!

Еще более громкими, восторженными криками были встречены Эти слова Мандрикова, но многие шахтеры молчали, хмурились, боязливо посматривали на своих соседей. Мандриков понял, что предстоит еще большая работа, чтобы убедить шахтеров в правоте его слов.

Хлопнула дверь, и послышался голос Клещина:

— Щетинин идет!

— Пусть только мордой сунется, — вскипел Харлов. — Зубы глотать будет.

— Сейчас нельзя, — остановил его Клещин. — Пусть товарищ уходит.

Мандриков в сопровождений Клещина и Мальсагова вышел на улицу. Мальсагов пожал руку Михаилу Сергеевичу:

— Спасибо, что приехал. В самый раз. Народ притих, а тут увидел, что советская власть крепка и по зубам дает буржуям.

— Дай срок шахтерам подумать, — сказал Клещин. — Увидели они, что не одни, что есть люди, которые о их деле пекутся, уму-разуму учат, и не простые люди, а Лениным присланные. Считай, что они вроде как зорьку сегодня увидели, а там и до утра недалеко. Подумают, подумают и сами по этой дороге пойдут…

Мандриков и шахтеры подошли к упряжке. Мальсагов распрощался с Мандриковым.

— Почаще бывайте, у нас.

— Не я, так другой, а будем, — пообещал Михаил Сергеевич, усаживаясь на нарту.

Клещин пустил упряжку, и она понеслась в пуржистую ночь.

В камере было холодно и сыро. Бучек лежал на старой изорванной моржовой шкуре, обхватив руками подтянутые к груди колени. Весь день он ходил из угла в угол, чтобы согреться, но к вечеру уже не было сил двигаться, и он, скорчившись, неподвижно лежал, ожидая, когда же придет спасительный сон. Но и сон особенного облегчения не приносил — был некрепок, тревожен.

Неожиданный арест, провал с забастовкой, неизвестность — все это мучило, не давало покоя. Особенно тревожился Бучек за судьбу прибывших из Владивостока коммунистов. Правда, на допросах колчаковцы старались выпытать у него, что за человек был в бараке ночью, откуда он и где живет. Значит на след товарищей не напали. Это обрадовало Бучека. В коридоре послышались голоса, топанье ног. Щелкнул замок, противно заскрипела дверь, Бучек сел, зажмурив от яркого света глаза. Над ним злобный голос приказал:

— Встать, сволочь красная!

Сильный удар в грудь отбросил Бучека назад, и он больно ударился о стенку камеры. Перехватило дыхание. Бучек поднялся и прислонился к стене.

Перед ним стоял Толстихин. Из-за его широкой спины выглядывал Суздалев. В дверях стояли два колчаковских солдата, освещая камеру керосиновыми лампами. Толстихин надвигался на Бучека, дыша винным перегаром. Суздалев тоже был пьян. Он пытался подойти к Бучеку, но Толстихин нетерпеливо отстранил его:

— Подожди, я сам… — и вплотную подошел к Бучеку. — Кто был ночью на копях? — крикнул он. — Говори!

Бучек молчал. Толстихин с неожиданной ловкостью и быстротой ударил шахтера в лицо: из носа хлынула кровь. Толстихин преобразился. В нем было трудно узнать обычно флегматичного, вечно полусонного человека. Он разразился пьяным смехом:

— Ха-ха-ха! Вы же большевики… Красный цвет любите. Вот, получай! — Толстихин снова ударил Бучека, повалил его на пол и стал топтать. Бучек вскрикнул, потерял сознание, но не переставал стонать. Суздалев же наконец протиснулся к Бучеку и стал пинать его, приговаривая:

— Вот тебе… вот тебе… вот, — с носа сорвалось пенсне и качалось на черном шнурке, с губ слетали брызги слюны.

Тело Бучека покорно вздрагивало при каждом ударе. Шахтер перестал стонать. Залитое кровью лицо уткнулось в лохмотья подстилки. Колчаковцы в дверях переглянулись, и один из них сказал:

— Господин судья, господин секретарь…

Но ни Толстихин, ни Суздалев не обратили на него внимания. Они продолжали пинать Бучека, мешая друг другу и стремясь ударить посильнее. Чтобы не упасть, они держались друг за друга и тяжело дышали. Тюремщик вошел в камеру:

— Хватит, господа, хватит, — голос его звучал умоляюще.

Осмелев, он осторожно, но настойчиво оттиснул колчаковцев, и те уставились на него бессмысленными глазами. Несколько секунд в камере было тихо. Слышалось лишь всхлипывающее, прерывистое дыхание Бучека. Толстихин словно пришел в себя и, отдуваясь, сказал: