— Вот вы сами и объясните, — предложил Куркутский. — Он достал с полки шахматы.

— Но я же не знаю чукотского языка! — вскипел Фесенко, чувствуя свое бессилие перед этим удивительно уравновешенным, спокойным человеком.

…Игнат, как ему посоветовал Булат, пришел к Куркутскому и передал привет от шахтеров.

Михаил Петрович поблагодарил, но не спросил, почему ему шлют привет и кто именно. Фесенко помялся и сообщил, что в Ново-Мариинск едет новое колчаковское начальство, но и это известие учитель принял ровно, как само собой разумеющееся, не задал ни одного вопроса. Фесенко ушел от него обескураженный, хотя на прощание Куркутский пригласил его:

— Заходите. В шахматы сыграем!

…И вот в четвертый раз сидит в тесной низкой комнате учителя Фесенко, а дело не сдвинулось ни на шаг. В чем дело? Или, — быть может, Игнат говорит не то, что следует?

Куркутский расставил шахматные фигуры, вырезанные из моржового клыка.

— Сегодня вы играете черными.

Фесенко хотел еще что-то сказать, но безнадежно махнул рукой и сел.

— Ваш ход. — И не удержался: — Почему вы отмалчиваетесь, не хотите согласиться со мной?

Куркутский сделал ход, раскурил трубку. Лицо его было непроницаемо, но в узких глазах читалась напряженная работа мысли. Что он мог ответить мотористу? Уже в первый приход Фесенко учитель понял, что это не провокация, что он выполняет чье-то поручение, но опасался что-либо делать, хотя и соглашался про себя с его предложениями и доводами. Неудача на шахтах охладила его.

Куркутский был в затруднении. Приход Фесенко, его откровенные разговоры радовали Михаила Петровича. Наконец-то у него нашелся единомышленник, даже много их, судя по намекам Игната. И сам он горел желанием что-то делать большое, нужное для людей родного края, мечтал о советской власти на родной Чукотке, о свободе для таких же, как он, чуванцев и чукчей. Ему ведь повезло; хотя и с большим трудом, а стал учителем. Куркутский на мгновение прикрыл глаза, вспомнив, сколько унижений пришлось ему вытерпеть в семинарии из-за того, что он инородец, что должен благодарить царя и бога за образование. Почему? У Куркутского нервно дрогнуло лицо. Надо что-то делать, чтобы его народ не испытывал таких унижений.

Он передвинул своего ферзя и сказал:

— Шах королю!

— Поймал-таки, — крутнул головой Игнат, который увлекся игрой. — А я-то тебе приготовил сюрприз, да опоздал. Сдаюсь!

Куркутский взял фигуру коня и, внимательно рассматривая ее, рассказал Фесенко о своих сомнениях, думах. Игнат от неожиданной откровенности учителя растерялся и не знал, что ответить, но все же попытался:

— Надо рассказать о Ленине, ну и… — Игнат запнулся, чувствуя свою беспомощность, и пообещал: — Я спрошу у товарищей…

— Хорошо, — Куркутский стал расставлять фигуры для новой партии. — Я буду ждать, и скажи своим товарищам, что я с вами.

— Молодец, — просиял Игнат. — Давно бы так!

Возвращался Фесенко домой поздно. Он жил вместе с семьей Титовых в домике около радиостанции. Шумел лиман, дул холодный осенний ветер. Проходя мимо дома Биричей с ярко освещенными окнами, он услышал залихватскую песню. Бездушный граммофонный женский голос верещал:

Веселье в доме коммерсанта было в самом разгаре. Старый Бирич щедро угощал Москвина и Перепечко. Он непрерывно подливал им в бокалы ром, в то же время зорко следил за своим сыном. Едва Трифон брался за рюмку, как отец, сидевший рядом, толкал его ногой и строгим взглядом приказывал не пить.

За ними с насмешкой наблюдала Елена Дмитриевна. Ее зеленые глаза были полны презрения и скуки. Облокотившись о стол, она лениво бросала куски ветчины Блэку, сидевшему у ее ног. Собака щелкала большими челюстями с металлическим звуком, словно захлопывала капкан. При этом Москвин, у которого голова все больше и больше свешивалась на грудь, вздрагивал, открывал полусонные глаза и брался за бокал:

— За ваше… наше здоровье.

— Ур-ра! — громко рявкал Перепечко и, расплескивая вино, начинал дирижировать полной рюмкой, подпевать граммофону:

Он потянулся к Елене Дмитриевне и, заговорщически подмигивая, заговорил пьяным громким шепотом:

— Нам бы с вами тройку, Елена Дмитриевна. Да нет ее здесь. Собаки, нарты… Мороз есть… Месяц есть… а тройки нет. Парочка есть. Вы с Трифоном Павловичем… Вот он, счастливец…

Перепечко медленно повернулся и ткнул в него пальцем:

— Пей, Трифон, за жену свою красавицу… ур-ра!

Взгляды Елены Дмитриевны и Трифона встретились: холодный, снисходительно-презрительный — у нее и просительный, умоляющий — у Трифона… Молодой Бирич залюбовался женой. Какая она необычная… Вызывающая красота, рыжеватые брови и зеленые глаза, фигура, затянутая в муаровое вечернее платье. Она его жена и в то же время чужая. Как, почему он потерял ее? Да ее ли одну? Он все потерял, как и Перепечко. У того большевики забрали поместье отца, у него же ничего, так почему же он чувствует себя опустошенным, никчемным человеком, у которого нет ничего и никакой цели?.. Почему? Отец виноват! Трифон искоса взглянул на занятого едой отца, на его крупное спокойное лицо и почувствовал себя таким маленьким, ничтожным. Где-то в глубине шевельнулась обида на отца. По его настоянию он снял погоны, приехал в Ново-Мариинск, привез с собой Елену, думал, что будет счастлив…

Не обращая внимания на предостерегающее покашливание отца, Трифон залпом опорожнил рюмку. Только это и осталось в жизни. Нет! Надо стать богатым, самостоятельным, тогда и Елена будет уважать. Уехать с ней в Америку, в Австралию…

— Больше не пей, — тихо, но строго сказал отец. — Ты мне нужен сегодня трезвый.

— Хорошо, — Трифон покорно отодвинул от себя рюмку. «Что же отцу нужно?» Еще в управлении приглашение в дом Москвина показалось ему неслучайным.

Москвина избрали в управление, когда Бирич был в Гижиге на ярмарке. Москвин был ставленником рыбопромышленника Грушецкого, который сейчас в Японии, и других купцов, конкурировавших с Биричем. Как-то Бирич попросил Москвина изъять из дел управления документы, по которым можно было определить, сколько он забрал из государственных складов товаров, и его задолженность по налогу. Москвин отказался, сославшись на то, что этот вопрос он не может сам решить. Бирич больше не настаивал, но затаил в душе обиду и месть. Сейчас же, накануне прибытия колчаковского уполномоченного, над Биричем, как он думал, нависла опасность. Громов мог проверить документы, и Биричу пришлось бы много платить.

Елена Дмитриевна с начала вечера следила за отцом и сыном. Она догадывалась о каком-то их заговоре и с интересом ждала развязки. Все-таки это было развлечение. Перепечко, обняв голову руками, заснул. Москвин же еще бодрствовал, хотя и клевал носом. Бирич снова налил ему рому.

— Ну, по последней.

— Нет, не хочу. — Москвин отстранил рюмку. — Спасибо… домой пора.

Он поднялся, и, несмотря на уговоры хозяина, качаясь, вышел в коридор и натянул меховую куртку. Оделись и Биричи. Павел Георгиевич сказал Елене Дмитриевне:

— Мы проводим господина Москвина.

Она ничего не ответила. Мужчины вышли. Елена Дмитриевна вернулась в столовую, налила рюмку коньяку, неторопливо выпила. Потом, надев пальто, бесшумно выскользнула из дому.

Ночь лежала над Ново-Мариинском осенняя, холодная. Молодая луна купалась в темных облаках, то прячась, то выныривая и бросая неживой металлический свет на приземистые домики, темную ленту речки Казачки, на гудевший лиман. Поселок спал. Было пустынно. Елена Дмитриевна всматривалась в темноту. Куда же могли пойти Баричи с Москвиным? Председатель поселкового управления жил через три дома от Биричей. Но в этой стороне их не было видно. Елена Дмитриевна направилась к зданию управления. Только туда они могли пойти. Елена Дмитриевна не ошиблась. Пройдя несколько шагов, она заметила три темные фигуры. Прижавшись к стене ближнего дома, Елена Дмитриевна вслушивалась. Сквозь ветер и хул лимана до нее доносились голоса. Москвин что-то бубнил однообразно. Наконец молодая женщина уловила несколько слов: