В высокогорье много невзгод: бури, обвалы, снегопады, гололеды. Не все выдерживают до весны. Но уцелевшие улары встречают весну весело, лихими свистами, танцами, драками. Петухи-улары иногда так упорно дерутся, что ощипывают друг другу шеи и головы догола!

И это происходит здесь, на этом вот уларьем острове, и на других разбросанных по горам «островах». Нигде на земле не увидишь больше этих красивых птиц — кавказских уларов.

Улары в горах — что-то совершенно особенное. Ученые, конечно, все о них знают: что едят, когда линяют и даже какие блохи на них живут. Но дело совсем не в этом. Улары в горах поражают воображение. У тебя перехватывает дыхание, восторг потрясает душу. И мрачный мир холодных камней сразу же оживает и наливается солнцем. И это в тысячу раз важнее всех научных сведений о них и уж, конечно, ценнее пера и мяса.

Охота моя удачна, хоть рюкзак и пуст. Добыча моя во мне. Я легко унесу с собой все эти огромные скалы, пласты снега, клубы тумана. Плеск ледяной воды, звон текучего щебня, сипа, плывущего в вышине. Все часы и минуты, что я провел в облаках. И чем дальше потом я стану отдаляться от этого уларьего мира, тем он будет становиться мне ближе и ближе.

Пора с облаков на землю. Смотрю на осенние желтые склоны с пирамидами серых скал. На глыбе, на самом гребне застыл силуэтом «кувшинчик». Счастливой зимовки, улар!

Ночь в диком яблоневом лесу. Под яблонями всклокочено кабанами, на сучьях темнеют «медвежьи гнезда» — заломы. Медведь он и есть медведь; груши и яблони обламывает так же безобразно, как прохожие обламывают весной черемуху.

Сейчас все медведи и кабаны на уборке лесного урожая. Медведям вершки, кабанам корешки. Пока медведь на яблоне яблоки срывает, кабаны под яблоней собирают падалицу. Медведь разрывается между землей и небом: и слезать неохота и оброненных яблок жалко. И вот тихая лесная ночь оглашается медвежьей бранью. И какой! Стоит просидеть ночку, чтобы услышать ночной скандал.

Взошла луна, но от луны в лесу не стало светлей: все какое-то пестрое, непонятное. Пустынно и одиноко прокричала сова.

Удивительно хорошо! Ночь и крики сов. Но — увы! — ни одного худого медвежьего слова. Хоть я и вслушивался с надеждой, даже приставлял к уху ладонь. Лунные амебы переползли с сучка на сучок, тени листьев шевелились на светлых стволах. и словно ведьмы на помеле темнели на яблонях медвежьи «гнезда».

Когда-то, возвращаясь из путешествий, я торопился рассказать об увиденном. Слушатели не понимали: что может быть привлекательного в диких лесах и горах? Тогда я начал догадываться, что я, наверное, ненормальный. Так дальтоник неожиданно узнает, что он не так видит краски, как все другие. Теперь я не навязываюсь со своими рассказами, я жду такого же ненормального, как и сам. Дорогой читатель: наверное, и ты немножко «того», раз книжку не отложил и дочитал до этого места. У каждого рассказчика свой слушатель. И я рассказываю для тех, у кого хватает терпения слушать. Но если терпение у тебя иссякает, лучше отложи книжку. В ней и дальше все будет то же: леса, пустыни и горы. Звери, птицы и змеи. Дни и ночи под чистым небом. Все тот же незнакомый нам мир природы.

Незнакомое почему-то всегда страшит. Уже по этому одному мы должны узнать природу — чтобы перестать ее хотя бы бояться.

Очень важно, что ты увидел: еще важнее, что ты почувствовал. Нужно везде побывать самому: другой и увидит не то, и не так почувствует. Без самого себя тебе в дороге не обойтись.

Только сам привезешь свое из дальних земель и принесешь из ближнего леса. А потом окажется, что это сугубо твое нужно еще кому-то. Так и собираешь друзей — слушателей и читателей.

Все мы смотрим на природу углубленно и просветленно, как обычно глядим в огонь. Что за счастье видеть и понимать! Видеть и понимать…

Слушай себя в голосах природы. Сверяйся с ней: в ней все нули всех наших отсчетов. Все печки, от которых принято танцевать. Все созвездья, указывающие пути. Потому-то слова мудрецов никогда не противоречат безмозглой природе.

Я не встречал еще дурня, который отправился бы с рюкзаком в парк, а не в лес. Никто не карабкается на отвалы породы — пусть они выше Монблана и Джомолунгмы. Значит, есть что-то в первозданности, что привлекательней рукотворного.

К полночи смолкли совы. Черное переплетение ветвей и звезды. Чуть различимый тоскливый звук заполнил все небо. Голос осени? Голос Вселенной? Вселенная говорит с тобой языком осеннего ветра — и ты понимаешь ее. Лежишь в медвежьем саду и слушаешь голос Вселенной…

18 сентября.

День отъезда. Лес и горы еще вокруг тебя, но словно бы отдалились, отстранились, замкнулись. Они угадали твое отчуждение. Суета сборов. Ты взял свое, ты доволен, ты спешишь, ты уже где-то далеко.

Пылит машина. Отроги еще обступают дорогу, перегораживают ее, словно пытаясь тебя удержать, но, передумав, вдруг широко расходятся, словно раскрывая руки.

Чем дальше от гор — тем они выше и выше. Из-за лиственных лесов поднимаются уже пожелтевшие горные луга, за ними скалы, вершины, снега. Громады гор раздвигаются и вширь: все те места, по которым ходил, теперь всего лишь пятнышко на неоглядной горной гряде. И пятно сужается, съеживается и превращается в точку.

…А все в глазах твоих горный лес, а в ушах — его гул.

Вот так же однажды уходил за горизонт желтый мир тростников, в ушах все звучал их жесткий шелест, а перед глазами колыхались и кланялись густые серебряные метелки — пушистые, словно пена.

Мне не придется побывать на других планетах, но я отчетливо представляю, как это произошло бы. Нечто подобное уже происходило со мной.

Ведь миры природы — леса, пустыни, степи, горы — это не выдумка, это не для красного словца, это и в самом деле особые миры, отличные от всех других, ни на какие другие не похожие — как миры далеких планет. И та же неизвестность, загадки и тайны, нетерпеливое ожидание нового, а потом пронзительная тоска расставания. Мир, который ты ощутил, который стал частью тебя, вдруг начинает отдаляться и уходить. Дальше, дальше, и вот он снова становится далекой манящей звездой. И ты начинаешь существовать как бы в двух измерениях: ты здесь, и ты всегда там.

У кочна капусты сорок одежек, если их все сорвать — останется кургузая кочерыжка. Если хирургу положено докапываться до жилок и косточек, то нам с вами это совсем ни к чему, потому что ощипанная птица — даже райская! — не лучше гадкого утенка. Жизнь на уровне молекул интересна разве что специалисту-ученому. Нас же привлекает и волнует не сцепление молекул, а живое красивое существо. Нам, живым, подавай живое. И целиком! Сразу весь кочан, со всеми его капустными листьями. Мы слушаем пение птиц, не потроша песню на звуковые волны. Радуемся многоцветью природы, а не ее спектрограммам. Голая истина часто настолько нагая, что хочется отвернуться или поскорее ее прикрыть.

И тростниковые джунгли: все можно свести к химизму почвы, процентам влажности и градусам температуры. А можно не термометр и гигрометр брать с собой, не пробирки и химикаты, а набор из своих пяти чувств: зрение, обоняние, осязание, слух и вкус!

Да не забыть сунуть за пазуху любознательность, а в карман — ожидание чуда. И пешком — по планете «Тростник».

Под горою течет река, а по берегам ее широко, словно поля пожелтевшей пшеницы, растут тростники. Ветер раскачивает их волнами, как спелое поле пшеницы, — там и тут вскипает пена серебристых метелок. Полузатопленными камнями, обросшими водорослями, кажутся купы ив. Незнакомые крики и свисты доносятся из тростников. И веет от них Неведомым.

С неведомым я столкнулся уже на спуске к тростниковому морю. На склоне, из сухой каменистой лощинки, заросшей колючими кустиками «держи-дерева», шумно выпорхнули две незнакомые птицы, похожие на куропаток. Но они были темные, рябенькие и очень уж жались к кустам, чего куропатки не делают. Так я впервые в жизни увидел чудеснейших закавказских птиц — турачей, или франколинов. Позже я их встречал тут часто, многое узнал об их скрытой жизни, но первая встреча запомнилась: незнакомый мир тростников показал мне первого своего жителя — первого незнакомца.