Мы с нетерпением ждем сигналов из космоса от далеких цивилизаций. И как-то не прислушиваемся к сигналам, что непрерывно звучат у нас на Земле, — позывные из мира птиц и зверей. От наших собратьев если уж не по разуму, то хотя бы по чувствам.

Давно они ищут контактов с нами, давно и упорно шлют нам свои позывные, но мы еще не готовы их принять и расшифровать. А сигналы звучат: пробиваются сквозь помехи, летят наперекор стихиям — терпящие бедствия всё надеются! Надеются достучаться до нас.

Вслушайтесь: иные уже угасают, они уже чуть слышны. Чьи-то сигналы мы уловили, — таких помещаем в Красную книгу, — бросаем гибнущим спасательный круг. А что бы раньше было прислушаться, когда они еще громко звучали?

Пора, пора усилить затухающие призывы — пусть пробьются к каждому сердцу! Пусть каждый из нас выйдет на связь — и тогда непременно родится отклик. Замкнется цепь, заработает обратная связь — они и мы, передатчики и приемники, терпящие бедствие и спасатели, призыв и ответ.

Вслушайтесь в голоса живого.

Заманчиво без оглядки мчаться в автомобиле, обогнуть за сутки Землю на самолете, переплыть наперегонки океан. А если на своих на двоих по океану лесов и пустынь? Нацепив на себя походный рюкзак, как парус. Навстречу зовущим нас голосам — еще громким и чуть уже различимым. Туда, где не ступала твоя нога и где не скользили еще твои глаза. Не спеша по живой земле. Чтобы без помех услышать ее позывные и попытаться их расшифровать.

Первую в жизни синюю птицу я встретил в ущелье Талгара в горах Заилийского Алатау. Незнакомая, крупная, бархатночерная птица перелетала с одного окатанного валуна на другой. Только вблизи я разглядел, что цвет ее темно-синий.

Тогда же я отыскал и гнездо на каменной стене у воды; оно угадывалось в темной щели. Я втиснулся напротив гнезда между огромных каменных глыб и стал терпеливо ждать.

Тяжелый водяной гул глушил все. Я вижу, как срываются в воду камни, а всплесков не слышу. Я вижу, как, распевая, широко разевают клювики горные овсянка и чечевица, но песен их не слышу. Кричу сам для пробы — и не слышу себя! Все тонет в обвальном гуле воды, в котором соединились и вой горного ветра, и рев бури, и громыхание грома.

Но вдруг звук особый, острый как нож, легко и просто пронзил тяжелый грохот и гул! Ничто не смогло бы одолеть этого гула и грохота — ни рев, ни вой, ни крик! — а он одолел. Свист, похожий на визг. В неистовом грохотании он слышался так же ясно, как звонкая песенка зяблика слышится в тихое утро.

Это свистела она — синяя птица. Она сидела на мокром камне посредине кипящей реки. Как два зеленых крыла вздымаются и трепещут две упругие струи воды. Облачком висит водяная пыль, а в пыли изогнулась радуга. Перья птицы в блестках воды, как в жемчугах. Вот наклонилась, развернула веером хвост — и хвост вспыхнул синим огнем…

Спина моя затекла, холодно, бока сдавили углы камней, по ногам, втиснутым в щели, ползают противные черные слизни. Я оглох от грохота и вымок от брызг. Но я не свожу с птицы глаз: доведется ли еще когда увидеть ее…

Довелось. Вот уже двенадцать лет синие птицы гнездятся в этой нише, то надстраивая старое гнездо, то сплетая заново. Время от времени я навещаю их.

И в этот раз, двенадцать лет спустя, я снова сижу у гнезда. Так же неистово грохочет река, заглушая другие звуки. И так же, пронзая грохот, слышится где-то в стороне свист синей птицы. Все так же она осторожничает и не подлетает к гнезду. Все как всегда, словно и не было этих долгих двенадцати лет.

Но они были — эти двенадцать лет. Они и сейчас со мной. И я здесь, чтобы снова побыть с синей птицей наедине и унести с собой этот день. Всего один день! Но клубок времени разматывается назад недели, месяцы, годы. Горы, леса, пустыни. Пески и тростниковые джунгли. Диковинные звери и птицы. И вот уже передо мной тысяча и один день…

Синяя птица долго не подлетает к гнезду. Река шумит, а время течет.

Вот точно так же терпеливо я ждал когда-то встречи с черным аистом. И дни ожидания были также наполнены смыслом, волнением и нетерпением.

Кавказ, хребет Салават, маленькое селение Бум. Оно пленило меня своим коротким названием — Бум! — и тем, что селения… не было! Был лес огромных, во много обхватов старых каштанов, были заросли высоченной — по плечи! — травы, а вот селения не было. Под каштанами густая и прохладная тень, к стволам их можно прислониться, как к спинке дивана, обитого зеленым моховым плюшем. В зарослях высокой травы, разлапистой и лопушистой, живут квакши — изумрудные маленькие лягушки с белым надутым зобом и золотыми глазами.

Так вот — селения не было. То есть оно, конечно, было, но увидеть дома в зеленой путанице каштанов и лягушачьей травы было почти невозможно. Тем более, что дома отстояли далеко друг от друга и соединялись всего лишь узенькими тропинками, петляющими в высокой траве. Когда я возвращался в селение с гор и окунался в эту путаницу зелени и тропинок, я тонул. И, как утопающий за соломинку, хватался за первого встречного, задавая ему вполне дурацкий вопрос:

— Скажите, пожалуйста, где я тут живу?

В свое время появление в затерянной деревеньке незнакомого человека привлекло внимание, и, на мое счастье, все знали, где я живу, — все, кроме меня!

Я послушно брел за добровольным проводником, раздвигая лягушачью траву, склоненную над тропинкой. Старичок в безрукавке, в курчавой папахе цвета позеленевшей меди шаркал впереди, постукивая тяжелой клюкой. У дома гном-проводник останавливался, тыкал в его сторону палкой и, изумленно покачивая папахой, шаркал дальше, тут же скрываясь в траве. Но и сейчас еще я не до конца был уверен, что это именно мой дом, — дома тут все одинаковые. У всех красные черепичные крыши, у всех вдоль стены терраска. Первый раз в жизни в горах я обходился без проводника, а в селении без него обойтись не мог!

Соседних домов с моей терраски не видно. Я догадываюсь о них только по пению петухов да лаю собак. И мой дом тоже утонул в зелени; сухое стрекотанье цикад и журчание квакш глушат все звуки жилья. Щебечут ласточки, шныряя у косяков. Хозяйские куры разморенно сидят на корявых сучьях айвы, копошась в перьях. Трутся и сухо шелестят жесткие листья кукурузы. Лес млеет от жары и солнца.

И по вечерам за окном стрекочут цикады и квакши, мотыльки самых невообразимых форм и расцветок мечутся у лампы и на черном окне. А из глубины леса слышится: бум, бум, бум! Это горная река катит камни, и они глухо стучат о дно. За это, наверное, реку и назвали Бум, а уж потом, по реке, дали название и селению. Невидимое селение Бум на шумной реке Бум-чай.

В селении у реки и в горных лесах, окруживших их, мне предстояло прожить лето. Я прожил, и со мной не случилось ничего особо уж неожиданного или редкостного, — и все же эти горы, это селение и река надолго остались в памяти. Они прибавили той светлой силы, на которую опираешься в дни сумрачные и тусклые. И что бы потом ни случилось с тобой — ты всегда помнишь: был в твоей жизни счастливый лес, где все было хорошо.

Куда-то всегда едешь зачем-то. Что-то увидеть, узнать, найти. И это «что-то» потом определяет все твои помыслы, дела и маршруты. И ты уже не свободен, раз сделал выбор.

Нет, тебя не гнетет эта самому же себе навязанная несвобода, ведь у тебя ясная цель. И все же, уставясь в одно, невольно не замечаешь другого. Конечно, ты не глух и не слеп; уставясь, скажем, на лису, ты заметишь и встречного зайца. Но заяц этот по сравнению с лисой покажется тебе таким ничтожным и неинтересным, что ты и приглядываться к нему не станешь. А ведь заяц сам по себе может оказаться куда интереснее лисы! Но ты сделал выбор, ты кому-то отдал предпочтение: от одного этого все другое становится как бы сортом ниже. А оно, другое, не меньше достойно твоего внимания. А то и больше.

Выбрать — значит в чем-то себя ограничить? Или нет? Наверное, нет. Ведь мы выбираем свое. Каков ты — таков и твой выбор. Одному тоска без толпы, другому тоска в толпе, один не может без леса, другой без города. И это, наверное, хорошо, когда ты без чего-то не можешь и что-то тебя сильно влечет.