— Нет, я не приму от отца помощи, — говорю я.

Николай Иванович долго гасит сигарету, тыкая ею мимо пепельницы. А я снова изучаю свои туфли.

— Да, мать твоя была права, — вздыхает наконец он. — Ты, брат, слишком гордый. Она говорила мне об этом. Ведь я ее много лет знал, еще с фронта… А впрочем, может быть, ты и прав. Сам взрослый, сам глава семейства. Тебе виднее, стало быть.

Тут открывается дверь и входит Пуля.

— Возьмите, пожалуйста, трубку, — пищит она прямо с порога. — Иностранцы звонят.

Николай Иванович снимает трубку, кого-то приветствует по-английски. Разговаривая, улыбается, подмигивает мне. Потом прощается, желает благополучно добраться до Лондона.

— Во, брат! — весело смеется он. — А ты говоришь, таксист не важная фигура. Сам глава делегации звонил. Благодарит нашего Криворученко за культурное обслуживание. Очень их тронуло, что он свободно английским владеет. Да, кстати, а ты язык не подзабыл?

— Начинаю забывать, — признаюсь я. — Англичане редко попадаются.

— Крепись до осени. А там языковые группы в парке создадим. Преподавателей пригласим. Все на широкую ногу поставим. Да, да. А иначе нельзя. Ты видишь, что делается: прут и прут иностранцы. Это, разумеется, неплохо. Пускай новой жизни учатся.

Поправив галстук, Николай Иванович достает новую сигарету и тут же кладет ее обратно.

— Хватит, — говорит он, — а то жена и так пепельницей прозвала. — Потом смотрит на часы, удивленно качает головой: — Да, время не остановишь… Придется закруглять наш разговор. Вот что, Алеша, ты на линии не горячись. Не гоняйся за пассажирами, они сами тебя найдут. Я понимаю, стоять на стоянке и ждать — скучно для молодого человека. Сам был таким. Я семь лет за рулем провел. Поначалу тоже никак не мог на месте стоять, все гонялся за пассажирами, как ты сейчас. Из-за этого дважды от езды отстраняли. С метлой по парку гулял. Потом взял себя в руки и стал с планом приезжать.

В дверь просовывается мальчишеская голова Пули.

— Петр Петрович звонит, — говорит она. — Партбюро начинается.

— Скажи, через пять минут буду, — Николай Иванович заталкивает пачку «Казбека» в карман пиджака. — Вот так, Алеша. Формально я могу, конечно, на месяц снять тебя с машины. Будешь мыкаться по парку за чернорабочего. И получишь за месяц рублей сорок. А у тебя брат еще. Да и мало пользы от такой стажировки молодому водителю. Это же не курсы по повышению квалификации. Ты понимаешь меня?

Я чувствую, как внутри у меня разливается что-то теплое и мягкое. Так со мной бывало, когда мама, отругав за что-нибудь, потом гладила мою шею и приговаривала: «Ты же умница, правда? Ты больше не станешь огорчать маму такими штучками?»

— Понимаю, — говорю я тихо.

— Вот и хорошо. — Николай Иванович встает и подает мне руку. Рука у него упругая, как у шофера.

Вечером я сижу на кухне и пью чай с молоком. Тетя Даша уже успела подложить мне два пирожка с луком. Под воскресенье она всегда печет что-нибудь вкусное. За окном плотнеют сумерки. С крыш срываются талые капли и, подсвеченные лампочкой, делят окно на две части белыми нитями.

Через открытую форточку я слышу, как кричат во дворе ребятишки. Они больше всех рады весне. В общем крике я часто угадываю голос моего брата, такой еще высокий, как у девчонки, но уже с оттенками будущего баритона. Борьку теперь в дом не загонишь допоздна. А заявится, конечно, мокрый, с красным носом.

— Алеша, прибавь газу! — кричит Люся из ванной.

Я привстаю и отвожу ручку с черным шариком влево. Синее пламя в колонке сразу густеет, а из ванной теперь доносится шипенье падающих струй. Потом его заглушает пение. Люся пропоет немножко, притихнет, словно ждет аплодисментов. И снова начинает: «Каюр погоняет собак, как тысячу лет назад, и я для него чужак, хотя по закону брат. За мной прилетит самолет, за ним прибежит олень, и длинная ночь сомнет короткий полярный день…»

Я люблю слушать, как Люся поет. У нее красивый низкий голос. И поставлен неплохо. Люся занималась в кружке при доме пионеров и мечтала стать актрисой. Но потом заболела мать. Наталья Федоровна два года не поднималась с постели. Тогда Люся поступила на работу и стала учиться в вечерней школе. А теперь она актрисой быть не хочет. Люся собирается поступать в горный институт.

Мне обидно, что она не будет актрисой. У Люси не только хороший голос. У нее на редкость чистая дикция, высокий рост. И потом, Люся добрая — это тоже важно для артиста. По-моему, великим артистом может стать только добрый. А злой играет на сцене лишь самого себя.

Вскоре Люся появляется на кухне. В коротком клетчатом халате, в комнатных туфлях без каблуков она кажется совсем школьницей. И лицо у нее свежее, чистое, как у ребенка. Только глазами Люся играет, словно актриса. Когда она успела научиться?

— Ты чай, конечно, весь вылакал? — спрашивает она.

— Такой посудины на комбригаду хватит.

Люся наклоняется над плитой, приоткрыв крышку, заглядывает в чайник. Полы ее халата слегка расходятся, обнажая розовые после ванны колени. И сразу мне вспоминается одно утро.

Прошлым летом стояла бешеная жара. Весь пожилой народ нашей квартиры сбежал на дачу. Борька был в детском саду. Мы с Люсей остались только вдвоем. И вот однажды утром во дворе выросла воронка из пыли до самой крыши, зазвенели на кухне разбитые стекла. Я выбежал закрыть окно на кухне, смотрю, ветер распахнул и дверь Люсиной комнаты. Я стал прикрывать дверь и невольно увидел Люсю.

Она спала на диване, разметавшись поверх простыней, в красном с белым горошком лифчике и таких же мухоморчатых трусах. Ее смуглое тело лоснилось, будто полированное. И мне показалось, что вовсе это и не Люся, а девушка-амфибия вышла на покрытый снегом берег и легла, заслонив лицо руками.

Тот случай еще больше меня убедил: Люся рождена для искусства. Ей только быть солисткой в балете или выступать в цирке, летать под самым куполом. Вот было бы Люсе аплодисментов!

— Алеша, я тебя поздравляю, — говорит Люся, развешивая в стакане сахар.

Я пожимаю плечами:

— С чем поздравляешь?

— Где ж тебе догадаться, — Люся улыбается вроде с ехидцей. — Голова идет кругом. В пятницу нас с подругой чуть не растоптал и то не заметил… На Пушкинской площади.

У меня от неожиданности открывается рот. Значит, Люся видела нас с Мариной… Это верно, когда я шел с ней, я никого не замечал. Я только думал, что бы сказать поостроумнее, и так волновался, словно весь вечер тащил экзаменационный билет.

— Знаешь, я не одобряю твой выбор, — говорит Люся.

Я молчу, не зная, что сказать. Люся отпивает глоток чаю, смотрит в окно.

— Она, конечно, ничего, яркая. Только у нее лицо асимметричное.

Надо же так сказать о Марине! Я понимаю, Люся сегодня, может быть, не в духе — не звонят что-то ее мальчики. Но при чем тут Марина?

В прихожей раздается звонок, и Люся бежит к телефону.

— Алеша, тебя. И, пожалуйста, не сияй… Мужской голос.

Я нисколько не собирался сиять. Это Люся придумала. Что-то я не узнаю ее сегодня.

— Старик, я адски тружусь, — доносится из трубки голос Игоря. — Учу на память биографию одной вагоновожатой, перечитываю последние газеты.

— А что дальше?

— Дальше — ладу тебя завтра у памятника любимому поэту. В десять утра, в полном блеске. Бороденку забыть дома, робу сменить на бежевое пальто. И все в таком духе.

— Ты что, задумал новую аферу?

— Старик, дело очень серьезное. Но от тебя требуется немного: политическая зрелость, вежливый тон, солидный…

— Давай короче, — перебиваю я Игоря.

— Я все уже сказал.

— Тогда гуд бай.

— Старик, не бросай трубку, — умоляет Игорь. — Честное слово, ты мне очень нужен. Я не могу сейчас рассказать. — Игорь шепчет в трубку: — В комнату вошла мать, она все услышит.

И зачем ему заучивать биографию какой-то вагоновожатой? Что за чертовщина? Видно, мало его проучила Пуля.