Тут лицо Лисы-Алисы стало белее халата. Она испуганно замигала подслеповатыми глазами, которые казались такими без очков, и, сглатывая слюну, торопливо заговорила:

— Ну что вы, право, так близко принимаете это к сердцу… Конечно, думается, еще можно как-то дело поправить… Оттого я и решила с вами поговорить, чтоб самой узнать, как и что…

Дмитрий только молча кивнул и тотчас вышел из ординаторской.

Катя сидела как на иголках, мысленно просила вагоновожатого ехать быстрее, но тот и не думал торопиться, как назло, вел свой трамвай медленно. Откуда ему было знать, что все эти дни Катя радостно возбуждена, каждый свободный час носилась по городу как заведенная и все спешила, спешила. Столько забот свалилось на ее голову, столько хлопот, что, казалось, хоть разорвись на части, хоть не пей, не ешь и ночей не спи, но все равно к сроку не успеть. Два таких события сошлись у нее вместе, свадьба и сдача экзаменов в институт, а какое главнее, она и сама не знала. Оттого и хваталась сразу за все: вечером корпела над учебниками, днем бегала по городу. А что ей еще оставалось, если спустя неделю после свадьбы уже начинался первый экзамен.

Перво-наперво Катя послала письмо матери, не зная еще, как отнесется та к ее скороспелому браку. Катя написала ей длинное-предлинное письмо, где рассказала все хорошее о Дмитрии, ничего не придумала, не соврала ни капли. Он и в самом деле был такой, лучше которого во всем свете не сыщешь. Уж на что Иван Иванович разбирается в людях, а и ему он нравился. Написала матери и о том, как ездила к Дмитрию в деревню, какие у него добрые родители, как они по-родственному ее встретили.

Заранее обдумала Катя, кого пригласить на свадьбу. Поначалу казалось, с ее стороны будет мало народу, а стала прикидывать, набралось порядочно, человек двадцать с лишним. Оля Малышева с Татьяной Николаевной должны быть? Конечно, в самую первую очередь, наравне с Иваном Ивановичем. Две ее любимые школьные учительницы тоже должны. А еще давняя подруга матери с мужем и взрослой дочерью. Да человек восемь с работы, в основном вся ее смена. Вот только насчет Глеба Романовича у нее долго было сомнение. Вроде неловко его не пригласить, а душа не лежала у Кати видеть на своей свадьбе этого старого холостяка. Если говорить начистоту, то он давно ей не нравился, после того самого случая.

Было это в апреле, снег уже сошел, улицы и бульвары казались сразу просторнее, в воздухе горьковато пахло почками тополя, на скверах вовсю кричали птицы, а в их палисаднике давно прилетевшие скворцы усердно таскали в свой домик сухие травинки, разный пух. На душе у Кати тоже было под стать весне: ей все время хотелось смеяться, каждому сказать что-нибудь ласковое, доброе. В тот раз она вышла после работы на улицу, свернула на сквер, где растекался ароматный дымок от костров, на которых жгли прошлогодние листья, и встретила там Глеба Романовича. Он стоял на самом краю сквера, в нескольких шагах от парикмахерской, озирался по сторонам, будто кого-то поджидал.

— Вот мне и попутчица, — обрадовался он Кате, хотя целый день ее видел, и перебросил из одной руки в другую сильно раздутый портфель, с которым всегда ходил на работу. — Или ты на трамвай садишься?..

— Нет, пешком хочу, — ответила Катя, весело сверкая глазами. — В такую погоду грешно не прогуляться.

— Верно, верно, благодать настает, — согласился Глеб Романович и потянул в себя воздух, добавил: — Чуешь, летом уже пахнет… Я представляю, что за красота теперь в Италии!.. Оливы цветут, персики… Небо синее, море синее, ах, рай неземной!..

Они шли рядом по дорожке вдоль сквера, мимо садовых скамеек, выкрашенных свежей краской. Высыпавшие на сквер старушки суетились подле скамеек, как цыплята вокруг наседки, не осмеливаясь на них сесть, о чем-то громко судачили. Когда кончился сквер и Кате надо было сворачивать на тротуар, Глеб Романович осторожно взял ее за локоть, неожиданно предложил:

— А зашла бы на минутку ко мне, Катенька, поглядишь, какие у меня виды Италии… Я ведь тут рядом живу, вон в этом переулке.

Катя, конечно, согласилась: ведь не бывала она в Италии, и, как знать, поедет ли когда-нибудь туда, а Глеб Романович чуть не каждый день рассказывал об этой стране уйму любопытного. Прошли они немного по переулку, в доме с просторным парадным поднялись лифтом на одиннадцатый этаж. Глеб Романович, достав из портфеля увесистую связку ключей, долго возился, пока не отпер входную дверь, которую закрывал на четыре разных замка.

— Вот моя скромная обитель, — сказал он, когда они вошли наконец в его однокомнатную квартиру. — Тут я и тоскую в гордом одиночестве.

— Хорошо-то как у вас!.. — удивилась Катя, переступая порог комнаты, все стены и пол которой были убраны коврами. Темная добротная мебель удачно дополняла ее обстановку. Помимо этого в комнате было много старинных вещей, стояло пианино с подсвечниками. — А вы на пианино играете? — спросила она.

Глеб Романович усадил Катю в мягкое, удобное кресло, раскладывая на столе фотоальбомы, цветшие открытки с журналами, сказал своим вкрадчивым голосом:

— Нет, Катенька, я не музицирую. Мне, как говорится, медведь на уши наступил. Это я так купил, для красоты. Вещь приятная, думаю, пускай глаз радует. Хлеба оно не просит, а деньги всегда верные. Вот женюсь, так, может, супруга на нем станет играть, коль охота будет да уменье.

Катя стала листать альбомы с цветными фотографиями, а Глеб Романович, присевший рядом на подлокотник кресла, пояснял ей, что на каждом снимке. Были там и каналы Венеции, и собор Святого Петра в Риме, и Неаполитанская бухта, и красивая площадь в Милане, и набережная города-курорта Сорренто… Кате, еще ни разу не выезжавшей никуда из Москвы, все казалось интересным.

— А это тоже любопытно… разные грации… — проговорил тихо Глеб Романович, трясущимися руками вынимая из пакета цветные фотоснимки обнаженных женщин и мужчин в непристойных позах.

У Кати от стыда и гнева словно отнялся язык, не вымолвив ни слова, она вскочила с кресла, ринулась из комнаты, с силой рванула на себя дверь квартиры и, ничего не помня, кинулась бегом вниз по лестнице…

Вспомнив об этом сейчас, в трамвае, Катя больше не колебалась: ни за что не пригласит она Глеба Романовича на свою свадьбу. Точно так же, как и Федора Макарыча. Нет, не будут эти люди сидеть у нее за свадебным столом!..

Когда Катя возвращалась с Дмитрием из загса, то ей думалось, как долго еще ждать, шутка ли сказать, впереди целый месяц, да какой месяц, в тридцать один день. И дни-то все летние, длинные. Но потом эти дни стали таять, как весенний снег, быстро текли один за другим и казались такими короткими. Свадьба неумолимо все близилась и близилась, а Катя еще так мало успела, хотя и вставала чуть свет, ложилась за полночь.

Особенно убивали ее магазины, которые отнимали уйму времени, ведь только на поиски туфель она ухлопала чуть ли не всю неделю. Мыкалась по обувным магазинам, что на Ленинском проспекте, на Комсомольском, на улице Горького, в Черемушках и в Медведково, не раз приезжала прямо к открытию в ГУМ, в Центральный универмаг, а все никак не могла выбрать то, что хотелось. Потом, уже отчаявшись, как-то вечером заглянула в обувной недалеко от дома и вдруг увидела там туфли, которые так долго искала: белые, на высоком каблуке, с тонкой перепоночкой, элегантно охватывающей подъем ноги. Надела она эти туфли, подошла к зеркалу, посмотрела на свои ноги и спереди, и сзади, и сбоку и вспомнила мать, которая когда купит какую-либо удачную вещь, то, примеряя ее, радостно восклицает: «Ну, люди, погибель теперь всем комарам и мужчинам!»

А сколько было у Кати волнения, пока выбрала это белое свадебное платье. Да и то еще не совсем уверена, по душе ли купила, в магазине не станешь полчаса вертеться перед зеркалом, не рассмотришь все как надо. Ей так не терпелось скорее быть дома, а трамвай по-прежнему плелся еле-еле, будто на тот свет он собрался. Наконец доскрипел кое-как до ее зеленого островка, со свертком в руках она выскочила из вагона и не пошла, а побежала к своему дому.