— Нескладно у нас получается, — входя с Дмитрием в дом, говорил он. — Катюша придет с дежурства, а мы, два мужика, даже чаю ей не согрели… Вы пока тут присаживайтесь, а я живо все сварганю…

Дмитрий плюхнулся в старое уютное кресло, что стояло в прихожей подле столика с телефоном, и достал сигарету, собираясь закурить. Но спичек в кармане не нашел. Тогда он положил ее за ухо и принялся звонить домой.

— Люсьен! — сказал он сестре. — Ты больше не Людмилка, ты Люсьен!

— Дима, ты, видимо, выпил? Что с тобой, ты где? — сердито и тревожно спросила Люся.

— Я в стольном граде!.. А где ж еще мне быть?..

— Слушай, хватит тебе дурака валять, иди скорее домой, а то тебя заберет милиция…

— Черта с два, я сам ее заберу…

— Ну что ты болтаешь?.. Иди сейчас же домой!.. Слышишь!..

— Пока не собираюсь… А ты можешь выходить замуж за своего Жору… Я продаю машину и строю себе кооператив… — сказал Дмитрий и, услышав в коридоре знакомый стук каблуков, тут же положил трубку, поднялся с кресла и одернул пиджак.

Сияющая от радости, что после долгого перерыва сегодня опять заметила в палисаднике белую голову Ивана Ивановича, Катя вбежала в квартиру и, увидев Дмитрия, удивленно воскликнула:

— Ой, и ты здесь!.. А что так поздно?..

— Я вот пришел узнать… когда же мы пойдем в загс… — глуповато-весело улыбался Дмитрий, пытаясь ее обнять.

Катя выскользнула из его рук и, лукаво погрозив пальцем, показала глазами на кухню, где позванивал посудой Иван Иванович, с недоумением спросила:

— Это к чему ж такая спешка?

— А я больше не могу без тебя… — признался Дмитрий и снова хотел обнять Катю, но она успела отскочить. — Я вот всю ночь буду тут сидеть, — показал он на кресло, — а утром мы пойдем…

— Постой, постой, ты сегодня какой-то странный!.. Смотри, сигарета торчит за ухом, водкой от тебя пахнет… Отчего ты такой?.. Что случилось?..

— Ты прости, пожалуйста. — Дмитрий виновато опустил глаза, покаялся. — Верно, я немного выпил… глупо все вышло, да, впрочем… — И вдруг, словно бы обидевшись, резко вскинул голову, мрачно спросил: — А ты отказываешься от меня?.. Ну что же, давно бы так… откровенно… честно…

Глядя на Дмитрия влюбленными глазами и не понимая, чем вызван его поздний приход, этот неожиданный разговор, Катя сказала с тревожной мольбой в голосе:

— Ты ради бога успокойся, что ты налетел, как ураган?.. Ты пойми и меня, я не могу так… У тебя какой-то взвинченный вид, ты ровно назло кому делаешь… Прибежал… будто наперекор кому, а если б не так, то… Но ты и в мое положение войди, у меня гордость есть… Ты сейчас как в горячке, а потом, может, сам жалеть будешь… Нет, нет, так нельзя, ты обо мне подумай, о самолюбии моем… Я люблю тебя не знаю как, это я теперь говорю и всегда скажу, но ты остынь, не горячись и себя не роняй…

— Я все равно не уйду, — стоял на своем Дмитрий. — Вот сяду тут, и все… У вас так хорошо, как у нас бывало дома, в деревне… Вот мы с тобой, знаешь, в субботу поедем к моим старикам. Мы должны их навестить и все им сказать, правда?.. Ты увидишь, какие они добрые, ты им понравишься… А сегодня я остаюсь здесь, ты меня, пожалуйста, не гони… — И Дмитрий опять сел в кресло, сиротливо забился в самый угол, подложил ладони под голову и, закрыв глаза, сделал вид, что спит.

Катя постояла с минуту и присела на корточки, приговаривая, какой Дмитрий несчастный и бездомный, как он, бедняга, умаялся за день, стала щекотать ему подбородок, гладить пальцем по кончику носа. Дмитрий, притворяясь спящим, упорно не открывал глаза, дышал по-сонному ровно, спокойно и даже чуть похрапывал. Катя уж подумала, а не заснул ли он и на самом деле, как Дмитрий вдруг обхватил ее за талию, оторвал от пола и, с силой прижимая к себе, закружил по прихожей, смеясь и выкрикивая: «Ну, пойдешь за меня замуж?.. Говори, говори, пойдешь?..»

Новый день начинался у них с нытья Лукерьи о письме, которое муж собирался писать сыну с дочкой, но, ссылаясь на срочность дел на пчельнике, все откладывал назавтра. Тимофей Поликарпович нынешнее лето пуще прежнего пекся о пчелах, прямо голову терял из-за них, они ему даже ночью грезились. Он часто во сне бормотал что-то о пчелах, ругал председателя, который не хотел вывозить ульи на дальнее поле, где много лощин и трава не так высохла. У Лукерьи все время щемило сердце, что муж, помешанный на пчелах, забыл совсем про детей, и она, с минуту назад проснувшись, убеждала себя, что сегодня не отстанет от него, пока тот не напишет письмо. Коль будет в том нужда, она и всплакнет маленько, но от своего все равно не отступится, пусть он так и знает.

Уверовав в это, Лукерья свесила с кровати ноги, отыскала тапочки и посмотрела на диван, на котором спал муж. Тимофей Поликарпович, оказывается, вовсю еще похрапывал, и его пластавшаяся по груди борода пошевеливалась, будто обтекал ее слабый утренний ветерок. Лукерья прошлепала в переднюю, умыла лицо из рукомойника и, надев старую юбку с кофтой, стала хлопотать у газовой плитки, которую весной им поставили.

Скоро по окнам запрыгали рыжие лучи нового солнца, и Тимофей Поликарпович сразу проснулся, громко и длинно зевнул, заскрипел пружинами дивана. И тут Лукерья уловила ухом тихий шум машины, и ее сердце, что-то угадывая, предчувствуя, резко и сладко ворохнулось, а ноги вдруг ослабели. Волнуясь, Лукерья прильнула к окну и увидела белую машину, которая уже съехала с большака и медленно катилась к воротам дома.

— Тимоша, Тимоша!.. — закричала враз осевшим голосом Лукерья. — Кажись, Дмитрий с Люськой приехали!.. — И, не ожидая его, первая метнулась в сени.

Когда Лукерья сбежала с крыльца, Дмитрий уже въехал во двор и вышел из машины. Она было кинулась к сыну, но на полпути остановилась и оторопело затопталась на месте, видя, что из машины вылезла не дочка, а незнакомая девушка в синих брюках и желтой блузке, высокая и тонкая, с длинными волнистыми волосами. Дмитрий, в радости не приметивший растерянности матери, порывисто шагнул навстречу и обнял ее, несколько раз поцеловал. Тут же перед ним возник и Тимофей Поликарпович, успевший натянуть на себя выгоревшие штаны и парусиновую куртку, и тоже расцеловался с сыном и, узрев Катю, тотчас смутился, вопросительно уставился на него, не зная, как быть дальше и что говорить. Как бы исправляя свою оплошность, Дмитрий взял за руку стоявшую чуть в сторонке Катю, подвел к родителям и сказал:

— Это Катя, моя невеста…

Близоруко щурясь и часто моргая глазами, Лукерья теперь в открытую разглядывала девушку, дивясь ее красоте и молодости, и со страхом подумала, что эта, видать, та самая, про которую писала в письме дочка. У Лукерьи вдруг заколотилось в тревоге сердце, все спуталось в голове, и она, боясь сказать что-нибудь невпопад, будто не слыша сына, спросила про дочь:

— Что ж Люська-то не приехала?..

— Ее в совхоз на уборку услали от института, — коротко пояснил Дмитрий.

Тимофей Поликарпович, которому Катя приглянулась открытостью лица, обмял ладонями взъерошенную после сна бороду, похожую на сплющенного ежа, и, низко кланяясь, сказал приветливо:

— Милости просим, дочка… Будьте как дома, мы люди простые, без премудростев…

— Да, у нас попросту все, — закивала Лукерья, поддакивая мужу и пряча под кофту крупные руки с темными выпирающими венами, раздавленные тяжкой работой. — Чем богаты, тем и рады… Ну, пожалуйте в дом, знать, уморились с дороги.

Едва Дмитрий вошел в дом, как его объяли милый уют и покой, знакомые с детства запахи. Все ему тут было дорого: и белая русская печь, что стойко хранила тепло в самую жуткую стужу, и бревенчатое стены, оклеенные серыми обоями, и семейные фотографии, висевшие в застекленных рамках в переднем углу. И казалось сейчас Дмитрию, что никуда он не уезжал отсюда, а так и жил все время в родительском доме, каждый день садился за этот выскобленный до солнечной желтизны стол, слушал ровный и твердый отцовский бас, неуверенный, будто спотыкавшийся говор матери. И так хорошо ему было, так радостно!..