— Вы можете сказать… скульптор… памятник?

— Кто автор этого памятника? — говорю я по-английски.

— Да, да, — сдержанно улыбаются англичане.

— Скульптор Опекушин.

— Апекуша-е? — повторяют все трое.

— Правильно, О-пе-ку-шин.

— Сенькью. Гуд бай.

— Плиз, гуд бай.

Английские туристы уходят.

— Вы переводчик? — спрашивает Марина.

— Нет.

— А кто?

— Шофер.

— Я серьезно.

— Я тоже.

Марина делает обиженное лицо, смотрит в сторону. Потом говорит:

— Ах, вы, наверное, английского посла возите.

— Вы почти угадали. Я вожу американского посла и все время зубрю язык. Не знай я английского, господин посол давно бы меня уволил. И тогда к четырем миллионам безработных американцев прибавился бы один русский.

Марина хочет рассмеяться, но сдерживается.

— Господин посол, конечно, доволен вами?

— Не совсем.

— Почему?

— Он не любит быстрой езды.

— А вы?

— Я — наоборот.

Марина стучит каблуком о каблук и говорит:

— Пошли, а то ноги мерзнут.

Я крепче сжимаю ее руку, словно боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня Марину, и мы выходим на улицу Горького. Вокруг все сверкает, переливается, движется. Горят разноцветными огнями рекламы на стенах домов, вывески магазинов, кафе. В неоновом свете витрин живые карпы и зеленохвостые ананасы, новые книги и сахаристые свиные окорока, бутылки с вином и хрустальные вазы, нейлоновые платья и меховые дамские шляпы, плюшевые мишки и фотографии космонавтов. Играя бликами, с легким шумом проносятся мимо машины. Все тротуары заполнены пешеходами. Люди справа и слева, впереди и сзади, идут по двое и по четверо, торопятся и не спешат, разговаривают и смеются.

Я чувствую, как бесконечность этого движения захватывает меня, зовет куда-то в далекое. Я всегда замечаю такое в себе, когда попадаю на эту веселую улицу или слушаю музыку Чайковского.

Вдруг у меня пропадает упругость в ногах: прямо над нами полыхает красным слово «Центральный». В низких окнах, наполовину задернутых белым, плавают мужские и женские головы. Оркестр так бойко шпарит быстрый фокстрот, что вот-вот вылетят стекла. А в моем нагрудном кармане всего пять рублей, одна новая узкая бумажка. Она до того мала, что ее не сразу и разыщешь.

Марина, как назло, замедляет шаг, молча заглядывает в низкие окна, где маячат противные головы. Сейчас она предложит зайти в ресторан. У нее, наверное, еще не согрелись ноги. (Если замерзли ноги, хорошо выпить коньяку.) И я ни за что не осмелюсь ей отказать, я поведу ее в ресторан и закажу там все, что она захочет. Потом сам пойду к директору, и пускай со мной делают что угодно. Пускай забирают паспорт и звонят на работу, пускай заставляют расчищать снег на улицах. Могут даже отвести в тюрьму. Хотя в тюрьму за это не посадят. Да и куда сажать, если «Таганку» уже сломали, от «Бутырки» рожки да ножки остались.

— Как здорово, что в Москве ломают тюрьмы, — вырывается вдруг у меня.

— Что это вы про тюрьмы вспомнили? — удивляется Марина.

— Да так…

Марина морщится. Видно, ей неприятно слушать о тюрьмах или не нравится, что у памятника Юрию Долгорукому сутулый парень в берете целует рыжую девушку. И в самом деле, скажите, какой шустрый, кругом люди, а он обнял, целует. Игорь говорит, что сейчас модно целоваться в открытую, но я не признаю такой моды, я никогда бы не стал целовать Марину вот так, у всех на виду.

— Не люблю этот памятник, — говорит Марина — Спящий Долгорукий на коне.

— Но глаза у него открыты.

— Все равно спит.

— Может быть, князь любил подремать в седле?

Марина улыбается и смотрит на часы. У нее маленькие золотые часы на тонком красном шнурке. А у меня нет даже простых. Надо все-таки купить себе поскорее часы.

— Ой, скоро одиннадцать, — пугается Марина.

— Вам уже пора домой?

— Завтра зачет по сопромату, а я совсем не готовилась.

Тут я замечаю машину с зеленым огоньком и выбегаю на мостовую, поднимаю руку. Сизая «Волга» резко тормозит, прижимается чуть не вплотную к тротуару, и мы садимся.

В машине все так привычно: сладковато-горький запах бензина, по ногам струится теплый воздух, сиповато тикают часы. Ну-ка поднажми, приятель, обставь эту пузатенькую «Шкоду», набитую булками да кренделями. Она не обидится, куда ей торопиться. Все равно магазины закрываются, а до утра еще долго, до утра булки сто раз остынут. А ты как-никак везешь своего коллегу и, видно, будущего инженера.

— Значит, вы потенциальный инженер? — говорю я.

— Да, экономист.

Я посматриваю сбоку на Марину. Сидит она как-то по-своему, не касаясь спинки сиденья, обняв колени руками. Свет от фонарей скользит по ее лицу.

Водитель наконец разошелся. Он обставил «Шкоду», верткого «Москвича», две голубые «Волги», приземистого «Понтиака». А мог бы особенно не стараться. Мне хорошо рядом с Мариной. На правом повороте она наклоняется в мою сторону, и ее волосы касаются моего виска, и от них пахнет весенней грозой. А впрочем, гони, гони, коллега, все равно больше правого поворота не будет, уже короткая прямая улица Чехова, а там — Каляевская и светло-желтый дом с волнистыми полосами от дождей.

С утра мне вроде везло, а потом пошла полоса неудач. Я переезжаю с места на место, я упрямо ищу пассажиров, а они спокойно садятся в автобусы, троллейбусы, прячутся под землю и совсем не нуждаются в моем комфортабельном такси.

Неужели никто не опаздывает на поезд? Неужели никому не надо забрать из родильного дома молодую жену с крохотным ребенком? Неужели перевелись влюбленные, которые должны торопиться с цветами на аэродром? Неужели все стали до того бедные и жадные, что не могут раскошелиться на полтинник для поддержки моего пошатнувшегося плана?

Как нарочно, молчит и «Букет». Заснули там, что ли, красавицы? Я резко давлю на кнопку передатчика, снимаю трубку: «Букет», есть ли заказы в районе Октябрьской?» В ответ женский голос звенит колокольчиком: «Пока ничего нет». Обозленный, я кричу в микрофон: «Благодарю, сеньорита, у вас божественный голос!» И бросаю трубку.

С досады я закуриваю. Потом в уме прикидываю, сколько уже нагонял холостяка. Получается почти половина на половину. Веселый итог! Если дальше так пойдет, мне «ковра» не миновать. И механик колонны меня выгораживать не станет: ведь я не даю ему на чай, как делают некоторые. Ну и пускай не выгораживает, а чаевых он все равно от меня не дождется.

Я гашу сигарету и соображаю, что делать дальше. Видно, придется заворачивать на стоянку и ждать. Другого выхода у меня нет. Лучше постоять на месте, чем крутить холостяка. Я сбавляю скорость, жду, когда загорится зеленый свет, и, выписав крутую петлю, пристраиваюсь в конец очереди.

В центре стоянки собралась шоферская шатия-братия. Ребята курят, хохочут. Но знакомых вроде не видно, и я иду к газетному киоску. Впереди двенадцать машин, пассажиры подходят минут через пять, значит, газет надо прихватить побольше, все равно здесь загорать целый час.

Купив «Правду», «Литературную газету», «Комсомолку», я забираюсь в машину и начинаю читать.

Оказывается, на юге уже вовсю идет сев, в Сибири ввели в строй новую ГРЭС и две шахты. Так, хорошо. А как ведут себя «друзья»-империалисты?

Ага, Франция все-таки не хочет пускать Англию в «общий рынок». Молодцы французы, ничего не скажешь. А рядом со статьей из Парижа крупно: «Руки прочь от острова Свободы». Все понятно, выброшенная контра снова поднимает голову. Ну что ж, получите по шее и на этот раз, братцы-разбойники. Фидель потопит в теплом море ваши грешные души, будет акулам праздничек…

— Старик, привет! — кричит сияющий Игорь и вваливается ко мне в кабину.

— Ты с Марса, что ли? — удивляюсь я.

— Да, примчался на летающей тарелке… А ты все почитываешь?.. Брось, голова распухнет. — Он вырывает у меня «Комсомолку». — Лучше глянь, глянь, какие девочки из «Варшавы» выруливают, ах, пальчики оближешь… Глазки как блестят, кирнули, видать, маленько… О, забодай меня бульдозер, даже и не смотрят… — Игорь толчком ноги отворяет дверцу, начинает петь: — «Я гляжу им вслед, ничего в них нет, а я все гляжу, глаз не отвожу…» А, все-таки обернулись!