Желая поскорей сообщить свои соображения мужу, она перескочила через плетень и побежала в кузницу. Ей казалось, что весь мир уже знал о лукавстве органиста, оттого даже раздувшиеся залатанные мехи сейчас как-то особенно сердито пыхтели, извергая из пасти огненные искры.

Она вызвала мужа и сообщила ему весть, принесенную бабкой.

— Ну и слава богу, что органист хочет мириться! — добродушно ответил черный от сажи великан, выслушав рассказ жены.

Молодка руками всплеснула от возмущения.

— И ты с ним помиришься?.. — ужаснулась она.

— Еще бы!.. А кто будет учить Сташека? Уж не наш ли учитель?

— И ты с ним помиришься, после того как он бутылку разбил о твою башку?..

— Так ведь лопнула-то не башка, а бутылка…

— После того что он тебя чумазым обозвал, с трубочистом равнял?..

— А я, пока не умоюсь, и есть чумазый; все это знают, и ты первая, — отвечал кузнец, не находя оснований для подобного ожесточения жены.

Шаракова тряхнула головой.

— Судьбина моя горькая! — запричитала она. — Вот уж выбрала я себе долю!.. Да мужик ты или не мужик?.. Да твой отец с моим дядей в солдатах служили, а у тебя никакой нет гордости… Я баба, — говорила она, задыхаясь, — но так глаза бы ему и выцарапала, а ты хочешь мириться?.. Такой-то муж у Ставинской: из шляхетского дома взял жену, а у самого и стыда нету!..

Кузнец нахмурился.

— Почему это у меня стыда нету?.. — буркнул он.

— Да ведь ты хочешь мириться с органистом?

— Чего там хотеть?

— Да ведь ты только что говорил?..

— Чего там говорить?.. Это ты болтала, дескать отец велел… ну а нам нельзя же его ослушаться…

— А разве мой папаша тебе отец?.. Так мне и надо его слушаться, но не тебе. Ты не должен мириться с органистом, хоть бы даже я захотела послушаться папашу…

Между тем подмастерья уже несколько минут как затеяли в кузнице потасовку, производя изрядный шум, и кузнецу не терпелось поскорей вернуться к своей работе, а может, и избавиться от хлопотливого объяснения с женой. Поэтому он решительно заявил:

— Ну, если так, не мирюсь с органистом! Хочет отец или не хочет — мне до этого дела нет. Зато я не хочу!.. Не стану мириться!.. И на мельницу ни я не поеду в воскресенье, ни ты завтра со Сташеком. И баста!..

— То-то и есть, что и я поеду завтра, и ты в воскресенье! — перебила его жена.

— А?.. — спросил Шарак и уже хотел было подбочениться, но вовремя одумался.

— Оба поедем, и пускай органист тоже там будет, да только затем, чтобы на людях услышать, что я ему скажу!.. Вот как!..

Муж искоса поглядел на нее, может хотел даже сплюнуть сквозь зубы, но махнул рукой и медленно повернул к кузнице, почесывая затылок. Подмастерья все еще драли друг друга за вихры, но Шараку легче было их унять, чем за минуту до этого понять свою жену.

Когда кузнечиха вернулась в огород, Стась уже не спал и возился с Куртой. Расцеловав резвого малыша, мать оставила его под присмотром собаки во дворе, а сама, прихватив салат, пошла в хату кончать стряпню. Все время до самой ночи она готовилась к завтрашнему путешествию и строила планы мщения. Только бы все удалось, а уж органист будет посрамлен навеки!

На другой день в хате кузнеца чуть свет поднялась суматоха. Хозяйка уходила на двое суток к отцу, и ей надо было позаботиться обо всем, что требовалось по хозяйству. Казалось, весь дом чувствовал, что она уходит. Курта как-то плохо ел и все прыгал вокруг Стася. Коровы, отправляясь на пастбище, жалобно мычали, а поросята даже вышибли дверцы хлева, — до того им хотелось попрощаться с хозяйкой.

Вдобавок ко всему пришлось пораньше подать обед и поссориться с мужем, который поминутно забегал из кузнецы, ворча:

— Вот уж черт угораздил идти туда понапрасну! Будем мириться с органистом, тогда идем на мельницу, а не будем мириться, тогда не идем. Для чего врага себе наживать?.. Чего доброго, проклянет он нас, когда будут поднимать чашу со святыми дарами, да пожар накличет на наш дом или хворости нашлет на нас и на скотину!..

Тогда кузнечиха, взяв мужа за руку, выпроваживала его вон, говоря:

— Только ты уж не суйся!.. У тебя сердце кузнецкое, зато у меня голова шляхетская, и я так угожу органисту, что раньше он сгорит со стыда, чем мы от пожара!..

После обеда, перемыв вместе с девкой посуду, Шаракова еще раз обошла все закутки, причем на прощанье ее ужалила пчела, да так, что у нее слезы навернулись на глаза. Потом она выкатила во двор тележку, положила на дно тюфячок, на тюфячок подушечку, а поверх всего Стася и, поцеловав мужа, отправилась в путь.

Все эти приготовления доставляли огромное удовольствие Курте, a когда хозяйка ухватилась за дышло тележки, пес совсем ошалел. Сперва он прыгнул на Стася и сбил у него с головы платок, потом чуть не вырвал ус у кузнеца, а когда тот его обругал, бросился на хозяйку с такой стремительностью, что едва не сшиб ее с ног.

Эти бурные проявления радости не привели к добру. Шаракова вспомнила, что нельзя оставлять дом без собаки, и велела забрать его в хату. Девка Магда с превеликим трудом утащила Курту на кухню, но пес в ту же минуту выскочил во двор через окно и еще больше развеселился. Кончилось тем, что бедняге попало от хозяйки платком по морде, от хозяина каблуком в бок и от девки — поленом по спине, после чего его утащили в пустой хлев и заперли дверь на задвижку. Пес выл так, что не одна баба в поле, услышав страшный вой, предвещала беду и загодя молилась за души усопших.

День был знойный. На небе кое-где стояли белые облака, словно раздумывая: куда бы им укрыться от жары? Под ногами Шараковой и под колесиками тележки тихонько поскрипывали теплые песчинки. Невидимый в вышине жаворонок приветствовал звонкой песней путницу-мать и ее сына, а маки и васильки с любопытством выглядывали из ржи, словно хотели посмотреть, не едут ли дорогой какие-нибудь знакомые?

Кузнечиха остановилась и оглянулась назад. Вот на холме их хата, одетая, словно в платье, плющом. В эту минуту склонился журавль колодца: верно, Магда пошла за водой. Перед кузницей стоит какой-то человек с лошадью, но кузнец их, должно быть, еще не заметил, потому что без умолку бьют молотки, но их стук и грохот не может заглушить жалобный вой Курты…

Ну, в точности картинка! Казалось, Шаракова почерпнула в ней новые силы и, ведя за собой тележку, вмиг сбежала с пригорка.

Дорога вилась волнистой лентой. Что ни шаг, вырастали холмы, становившиеся все выше. Самый высокий окружала березовая роща, которая раскинулась внизу так близко, что, казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы ухватить ветку. А ведь на самом деле до нее было добрых полчаса ходу.

Понемногу исчезли кузница и хатка, и даже завывание Курты затихло. Песок становился все глубже, солнце припекало все сильней, облака стояли на месте, как пустые паромы на берегу Вислы, и только жаворонки, сменяя друг друга, желали странникам счастливого пути.

В эту минуту Шараковой было так хорошо, что в сердце ее не осталось места для гнева даже против органиста. А что, если помириться с ним?.. «Не дождешься ты этого! — пробормотала она. — Не для того я таскаюсь по жаре, чтобы заработать ему пятьсот злотых…»

Между тем Стась лежал в тележке, завороженный новыми впечатлениями. Впервые он видел перед собой необъятную ширь и неизмеримую глубину синего неба. Он не умел еще ни спросить, что это такое, ни удивляться и только чувствовал нечто необычайное. Земля, по которой он до сих пор ходил, исчезла: куда ни обращался его взгляд, всюду встречал он небо. Ему казалось, что он летит куда-то и тонет в беспредельности, которой не умел еще назвать пространством. Душу его наполнял неизъяснимый покой.

Он был как ангел, весь — голова и крылья; и он парил в безграничных просторах, не помня прошлого и не думая о будущем, но каждую минуту ощущая бесконечность. Такова, должно быть, форма бытия вечной жизни. Вдруг небосвод застлало множеством зеленых веток, и на тележку упала тень. Они въехали в рощу неподалеку от самого высокого холма.