— Садитесь и пишите! — приказал Лаврентий. — А вы, господин Гофф, слушайте внимательно.

Гофф молчал, застыв в прежней позе.

— Господин Гофф! — повторил ростовщик.

Старик не шелохнулся.

— Сударь, эй, сударь!.. — заорал ему на ухо Радзишек, дернув его за руку. — Вернитесь-ка в свой номер, договор писать будем!..

— Слушаю! — ответил Гофф и вновь впал в задумчивость.

Два оборванца уселись за стол и взяли в руки перья.

— Что это там так стучит! — шепнул Гжибович, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся с другой стороны дома.

— Наверно, ставни пооткрывало, вот они и стучат от ветра! — ответил невозмутимый Радзишек.

Снаружи на мгновение утихло, и вдруг снова ударил гром, да так близко, что задрожал весь дом, а в трубе посыпался щебень.

— Вот еще наказанье божье с этой грозой! — ворчал испуганный Гжибович, придерживая бумагу, которая вырывалась из-под его руки.

— Ишь какой стал нежный, точно баба… поглядите только на него! — гневно крикнул Радзишек. — Ты думай о том, как бы кусок хлеба спроворить, а не о громах и молниях, да хоть бы в тебя и ударило…

— Пишите! — прервал ростовщик.

— «Составлено в доме гражданина Фридерика Гоффа, номер…» Ну, вы уж сами знаете, как это пишется, — диктовал Лаврентий.

Нищенка вторично появилась в дверях.

— Сударь, — сказала она Лаврентию, — видно, она кончается…

— Зажги свечу, дай ей в руки и читай молитвы… Я занят!.. — ответил ростовщик.

Старуха ушла. Два оборванца, написав заголовок, ждали продолжения.

— «Между господином Фридериком Гоффом, гражданином, с одной стороны, и господином Лаврентием… капиталистом, с другой, заключен следующий договор», — диктовал Лаврентий.

— «Когда глаза мои будут затуманены приходом смерти, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила в соседней комнате повышенным дрожащим голосом нищенка.

— Смилуйся надо мной!.. — повторила Констанция.

Звенели оконные стекла, дом дрожал, из его нежилой половины доносились какие-то взвизги, неясные звуки, а ростовщик все диктовал:

— «Параграф первый. Господин Фридерик Гофф, владелец недвижимости за номером… по улице… состоящей из участка, насчитывающего три тысячи квадратных локтя поверхности, жилого дома, заборов и пруда, передает оную недвижимость господину Лаврентию… капиталисту, за сумму в тысячу рублей серебром, добровольно назначенную…»

— «Когда бледный и холодеющий лик мой будет пронизывать сердце зрящих его жалостью и страхом, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!..» — говорила нищенка.

— Смилуйся надо мной! — едва слышным голосом повторила Констанция.

Из всех видимых точек горизонта извергались ручьи ослепительного света; казалось, что земля колеблется, что обрушивается небесный свод, но ростовщик не обращал на это внимания. Спокойным, мерным голосом он диктовал:

— «Параграф третий. Господину Лаврентию причитается получить с оного господина Фридерика Гоффа, на основании частных расписок, собственноручно подписанных вышепоименованным Фридериком Гоффом, девятьсот восемьдесят рублей серебром, каковая сумма будет зачтена в счет уплаты, при одновременном возврате расписок. Остальную же сумму, то есть двадцать рублей серебром, господин Лаврентий обязуется уплатить наличными».

— «Когда мысль моя, потрясенная страшным видением смерти, повергнется в ужас и обессилеет в борьбе с властителем ада, который будет тщиться лишить меня веры в твое, господи, милосердие и повергнуть меня в отчаяние, — Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!» — говорила старуха.

Голос Констанции уже умолк.

— «Параграф четвертый. Покупатель вступает в фактическое и законное владение с момента подписания настоящего договора», — продолжал пан Лаврентий.

— Сударь! — шепнула с порога женщина. — Она кончилась!.. Может, вы поднесли бы мне за труды?..

— Одну минуточку! — ответил Лаврентий и стал быстро диктовать окончание.

Когда его помощники кончили писать, он подошел к Гоффу, крепко сжал его руку и, подведя к столу, сказал:

— Подписывайте!

Гофф подписал.

— А теперь здесь…

Гофф подписал еще раз.

— Теперь свидетели: пан Радзишек, пан Гжибович!

Свидетели украсили оба листа своими уважаемыми именами.

Один из листов ростовщик быстро просмотрел, промокнул и, тщательно сложив, спрятал в боковой карман. Только тогда он сказал:

— Господин Гофф, наша дорогая Костуся отдала душу богу.

— Что?.. — спросил старик.

— Ваша дочь умерла! — повторил Лаврентий.

Старик спокойно вышел в другую комнату, посмотрел на неостывшее еще тело и, взяв в руки спящую Элюню, вернулся с нею на свою кровать.

Вскоре ростовщик, его помощники и нищенка покинули дом несчастного.

Они были уже в сенях, когда из комнаты Гоффа до них донесся дрожащий, но спокойный голос старика, который говорил:

— Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..

Поздно ночью, когда гроза уже утихла и засияла луна, слегка прикрытое в комнате Констанции окно растворилось, и в нем появился какой-то мужчина.

— Костка! Костка! Костуся!.. — приглушенным голосом говорил пришелец.

Молчание.

— Ну-ну! Будет прикидываться, дуреха. Гони монету, хоть сколько-нибудь, а то я уже два дня не евши.

Молчание.

Человек переступил через подоконник и приблизился к покойнице.

— Глядите, люди добрые! — воскликнул он мгновение спустя. — Да она не на шутку пары отдала!.. Фью! Фью!.. Холодная, что твоя льдина… Покажи-ка пульс! Ишь, верная женка, до гробовой доски мое обручальное кольцо сохранила… Дай-ка его сюда, сиротинка! Тебе оно уже не нужно, второй раз мужика получить не удастся!..

С этими словами он снял с руки трупа обручальное кольцо и медленно, спотыкаясь, вошел в комнату Гоффа.

Старик неподвижно сидел на своей постели и держал на коленях беспокойно дышащую Элюню.

— Дед, а дед! — заговорил преступник. — Что это? Моя-то и в самом деле ноги протянула?..

— Пойдем тпруа, Элюня!.. Пойдем тпруа!.. — прошептал старик.

— Фью! Фью! — свистнул негодяй. — Он уж, видно, вовсе спятил! Надо утекать!..

И он вылез в то же окно. В лачуге остались лишь труп да помешанный, нянчивший на руках больное дитя.

Чаша гнева божия была полна до краев.

Пан Гвоздицкий, дядюшка Густава, был финансистом и ипохондриком.

Он никому не делал визитов, никого не принимал, и можно было даже полагать, что старался заводить как можно меньше знакомств и возбуждать как можно меньше толков.

Из семи комнат своей элегантной квартиры он выбрал маленький, с отдельным выходом кабинет, расположенный окнами во двор, и там проводил целые дни, когда бывал дома.

Тем не менее кабинет этот редко видел его в своих стенах, что отнюдь не удивляло и не смущало прислугу, которая вовремя получала свое довольно высокое жалованье и знала, что у хозяина множество дел.

Неохотно показывался Гвоздицкий и на улице, если же обстоятельства вынуждали его к этому, то не ходил пешком, а ездил в закрытом экипаже. Если к этому прибавить, что в театрах он не бывал, Саксонский сад знал весьма поверхностно, а Ботанический лишь понаслышке, то мы будем иметь ясное представление о том образе жизни, который вел этот человек, вращающийся исключительно в кругу финансовых интересов.

Никто, однако, не может укрыться от глаз ближнего, не укрылся от них и Гвоздицкий. Торговые сферы знали его прекрасно, может быть даже лучше, чем он того желал, и, правду сказать, уважали чудака.

Было известно, что еще двадцать лет назад этот человек был беден и что лишь благодаря неусыпным трудам, настойчивости, а быть может, и своему гению он добился миллионного состояния.

Известно было далее, что он был чрезвычайно последователен и верен своему слову, хотя наряду с этим пускался иногда в азартные спекуляции, которые всегда заканчивались благополучно. И, наконец, все знали — и это, по-видимому, было важнее всего, — что, когда у него спрашивали совета, он или вовсе не давал его, или уж давал хороший, а кроме того, что в случаях нужды помогал негласно, но существенно.