Если бы такой любопытный человек нынче вечером решился последовать за вышеописанным евреем, он мог бы увидеть следующую сцену.

Еврей минует сени и вступает на обветшалую лестницу, по которой поднимается на третий этаж. Здесь он останавливается перед низкой дверью, мгновение подслушивает, а затем, нажав на дверную ручку, проникает в комнату, где у зарешеченного окна сидит старая женщина в очках и вяжет чулок.

— Добрый вечер, пани Мацеёва, — заговорил еврей.

Старушка подняла глаза.

— А, пан Юдка!.. Добрый вечер.

— А хозяин тут? — понизив голос, спросил посетитель.

— Ну конечно.

— А гости какие-нибудь есть?

— Гофф тут… Плохи, должно быть, его дела, очень уж часто он сюда наведывается.

— Ну! Ну! — улыбнулся еврей. — Сюда и не такие, как он, наведываются.

Старушка опустила на колени чулок и ответила:

— А все-таки это ему лишнее; есть у него деньги, а раз есть, так сидел бы лучше за печкой да благодарил бога, а не лез на глаза нашему барину…

— Вы его знаете? — спросил Юдка.

— Как не знать! Лет двадцать пять, наверно, будет, как я служила у него.

— Ну, тогда вы его не знаете. Он теперь обеднел.

— Обеднел и ходит к нашему барину? У… гу!

— Что значит у… гу?.. Приходит, потому что берет взаймы деньги, ну и землю свою продает.

— Нашему барину продает землю? Вот он — суд божий! — шепнула, словно про себя, старушка.

Лицо Юдки оживилось.

— Чему же вы так удивляетесь, пани Мацеёва? — спросил он.

— Э! — ответила женщина, — кабы вы знали то, что я знаю…

— А почему мне не знать? Я много знаю, а чего не знаю, так вы мне доскажете.

Старушка подняла палец и указала на дверь соседней комнаты.

— Разговаривают, — шепнул еврей.

— Вы знаете, Юдка, как Гоффы обидели нашего барина?

— Слышал, но уже не помню, — ответил еврей с видом прекрасно осведомленного человека.

Мацеёва наклонилась к его уху.

— Вы знаете, Юдка, что я служила у Гоффа?

— Ну! Ну!

— Говорю вам, лет уж двадцать пять тому назад, Гофф как раз справлял крестины… Родилась у него тогда эта… как же ее? Костуся!

— Ну, я ее знаю, у нее теперь ребенок.

— Вышла замуж?

— За Голембёвского.

— Господи Иисусе! — шепнула в ужасе женщина. — За того, что наш барин засадил в тюрьму?

— Ну, об этом лучше молчите. Он уже опять гуляет по городу.

Это известие, видимо, взволновало старуху, которая лишь после нескольких минут молчания вернулась к своему рассказу.

— На крестинах, говорю вам, гостей — уйма! А мороз на дворе был такой, что стекла лопались! И уж ели, ели, а пили-то!

— Теперь им нечего и в рот положить, — вставил Юдка.

— Однажды, — продолжала старуха, — было, может, часов девять вечера, смотрю, входят в сени каких-то двое с ребенком на руках. А это и был наш барин с сестрой и ее мальчиком на руках. Оборванные, озябшие… страсть, говорю вам!.. Наш барин и говорит… вот как сейчас слышу: «Люди добрые, дайте нам что-нибудь перекусить и где обогреться, а то у меня сестра с ребенком кончаются…» А пьяные гости давай смеяться, давай водкой их поить, а нет того, чтобы поесть дать… Ну, что вам сказать, и получаса не прошло, как женщина бух на землю! и ни рукой, ни ногой…

— Ай-ва!.. — шепнул еврей.

— Жалко мне их стало, я, значит, взяла да и отвела их обоих в коровник. Надоила тайком немного молока и напоила мальчика; женщина-то уже не могла пить, а барин не хотел ничего и в рот взять. На другой день прихожу я в коровник, а они спят. Бужу его… он едва на ноги встал; будим ее, глядим, а она уж мертвая… Умерла!

Еврей внимательно слушал.

— Как увидел это барин, как начал он плакать, так, говорю вам, прямо как зверь ревел, и все сестру целовал… Сбежались Гоффы, подмастерья ихние, ученики, а он давай их проклинать, давай жаловаться, что они у него сестру убили. А они на него! И давай кричать, что он сам ее убил, а на них сваливает. Кончилось тем, что собрался суд, покойницу похоронили, а наш барин с мальчиком пошли дальше куда глаза глядят.

— Ну, а как же он вас потом встретил, Мацеёва? — спросил Юдка.

— Искал меня, вот и встретил; прости ему, господи, все горе человеческое. Встретились мы что-то уж лет шесть спустя. Он меня сразу же узнал, а жил-то он уже здесь, вот и взял меня к себе, и еще такие слова мне сказал: «Ты дала моему мальчику ночлег в коровнике на одну ночь, а, я тебе дам приют на всю жизнь. Ты дала ему ложку молока, а я тебе дам кусок хлеба до самой смерти». Ну вот, с тех пор и живу у него; оно бы и хорошо мне было, — прибавила она еще тише, — кабы не эти слезы людские…

— Да, беда теперь Гоффу, — вставил Юдка и, помолчав, спросил: — А молодого барина видели?

— Как же не видела, только давно уже, он все за границей сидит.

— Вернулся, вот уж с неделю, как вернулся.

— Вернулся?

— И теперь господин будет на Гоффовой земле для него дворец ставить.

— Что ж! — сказала женщина. — Мальчик стоит дворца: и тебе добрый, и умный, и красивый. Хоть бы из него толк вышел!

— Старик его очень любит; это он для него все копит деньги, хоть и не говорит ему.

— Что деньги! За него он в куски изрубить себя дал бы…

Она не кончила, потому что в это мгновение двери соседней комнаты приоткрылись, и из них вышел Гофф. Волосы его были в беспорядке, безумные глаза неподвижно смотрели в одну точку.

Теребя в руках шапку, он быстро прошел через комнату. Еврей и старуха с ужасом, словно на привидение, смотрели на него, потом прислушались к звуку его шагов на лестнице и, наконец, движимые одним и тем же чувством, бросились к окну, чтобы еще раз взглянуть вслед уходящему.

— Без шапки идет! — шепнула Мацеёва.

— Пришел там Юдка? — раздался сухой голос из другой комнаты.

Еврей вздрогнул:

— Я здесь, хозяин!

И, согнувшись в три погибели, он переступил порог, чтобы предстать перед человеком, который после рассказа Мацеёвой стал в его глазах еще могущественнее и страшнее, чем до сих пор.

В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и — что еще удивительней — никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.

— Ну, что там слышно? — спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.

— Я принес деньги за керосин, — ответил Юдка.

— Все?

— Все. Триста пятнадцать рублей.

— С трехсот рублей — шесть рублей, с пятнадцати рублей — тридцать копеек, это тебе, — бормотал голос. — Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?

— Лавочница с Сольца уже умерла, — шепнул еврей.

— Царствие небесное!.. Надо на ее место посадить эту Веронику с Врублей улицы.

— После той осталось двое детей…

— Я сказал, что надо посадить Веронику… Торговля стоять не может… Дальше?

— Дело с волами покончено.

— Заработали мы что-нибудь?

— Немного: шестьдесят три рубля.

— С пятидесяти рублей — рубль, с тринадцати рублей — двадцать шесть копеек… это тебе. Мне следует шестьдесят один рубль, семьдесят четыре копейки. Дальше?

— Еще процентов принес девять рублей пятнадцать копеек.

— Должно быть пятнадцать рублей.

— Не отдают.

— Будешь сам платить… Да! А с этой кладовщицей кончено?

— Был судебный пристав, но, видно, получил хабар и ничего не сделал.

— У кого он занимает? — продолжал допрашивать голос в оконце.

— У Абрамки, у Миллерихи…

— Скажи им, что если судебный пристав не покончит с кладовщицей, то они мне заплатят убытки. Понимаешь?

— Как не понять? — отвечал еврей, почесывая затылок.

— Ах да! Сходишь в полицию с этими золотыми часами, которые заложил вчера старик. Это краденые часы… Нужно дать знать.