И вот эта-то женщина, по словам Гродского, была без ума от Владислава!
— Не может быть! — пробормотал Вильский, просыпаясь от грез и поднимаясь с качалки. — Пани Вельт создана из мрамора и… банкнотов…
«И все-таки она тебя любила», — шептал голос.
— Ерунда! — возразил Вильский с усмешкой. — «Любила», а ее муж совершенно перестал давать мне работу.
«С каких пор?» — спросил голос.
— Да… со дня моей свадьбы, — отвечал Вильский.
«То есть с того самого дня, как пани Вельт, узнав о твоей свадьбе, тяжело захворала», — заключил голос.
Холодный пот выступил у Вильского на лбу. Он подошел к окну и стал вслушиваться в шум дождя.
Кто-то приблизился к нему на цыпочках, обвил его шею руками, прижался влажными губами к его запекшимся губам и спросил робко и тихо:
— Но ты ее не любишь?
Вильский пришел в себя.
— Только тебя люблю я, Элюня, тебя… и мой труд!
— Но меня хоть на одну капельку больше?.. на такую малюсенькую?
— На такую большую! — смеясь, ответил муж.
Призраки рассеялись.
IV. Улыбка счастья
Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится сегодня за задания Гродского.
Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели подряд.
Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил карандаши.
— Знаешь, Владик, — сказала Эленка, — а мы скоро выставим вторые рамы! Ах, прости… я мешаю тебе… Больше не буду, никогда-никогда. Может, растереть тебе тушь?
В эту минуту кто-то вошел в прихожую.
— Что там? — спросила Эленка.
— Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу расписаться в получении.
— Из Кракова?.. — слегка удивленно протянул Владислав, принимая телеграмму. — Дай ему десять грошей, Элюня.
Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:
«Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду распоряжений. — Клопотович».
— Что это значит? — спросила Эленка.
— Не понимаю! — отвечал Вильский. — Разве только, что мой дядя умер, а его поверенный сошел с ума.
— Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?
— Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.
— Все-таки тут что-то есть, — сказала Эленка.
— Э, что может быть, — ответил Владислав, садясь за работу.
Четверть часа спустя Эленка снова сказала:
— Если бы он тебе оставил тысяч десять.
— Не беспокойся, не оставил.
— Ну, тогда поцелуй свою жену.
Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал работать.
Через час пришла вторая депеша:
«Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный заплатил тридцать. Жду неделю.
Адвокат Икс»
— С ума они сошли, что ли! — буркнул Владислав, бросая телеграмму на пол.
— Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, — говорила взволнованная Эленка. — Наверно, дядя завещал тебе эту виллу…
— Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня…
— Как бы то ни было, надо что-то делать.
— Я и делаю чертежи для Гродского.
В эту минуту принесли третью телеграмму:
«Краков, такого-то… Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава. — Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными, пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду распоряжений. —
Адвокат Игрек».
— Может ли это быть, Владик! — воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.
Почтальон все еще стоял в комнате.
— Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! — сказал он.
Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и недовольно ворча.
— Владик, — снова закричала Эленка, — ну иди же!
— Куда?
— Ну, я не знаю… на телеграф, наверно…
— Зачем?
— Ну, я не знаю… Боже, какое счастье!
Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.
Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.
— Да оставь ты их, Владик! — воскликнула она. — Что это ты, как будто ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь… Скажи, сколько же это будет на наши деньги?
— Около полумиллиона рублей, — спокойно ответил Вильский.
— И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?
Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой серьезностью глядя ей в глаза, произнес:
— Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил, здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.
— Все-таки полмиллиона…
— Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на развлечения? А если бы даже так — разве это было бы честно?
Эленка стремительно обняла его и расцеловала.
— Дорогой мой муж! — воскликнула она. — Я не могу тебя понять, но вижу, что ты совсем не такой, как другие.
Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала семени и уселась шить рубашку для мужа.
«Это полотно, — подумала она, — ничуть не стало тоньше за сегодняшний день. Правильно говорит Владик — деньги ничего не меняют».
Она уже совсем успокоилась.
Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.
Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях. Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.
— Двадцать пять тысяч? — шепнул он. — Это свыше шестидесяти рублей в день без труда и забот!..
«Куда бы их лучше всего поместить? — продолжал он раздумывать. — Акции вещь неустойчивая, а тут еще пожары… воры… Банк? Но какой банк может дать безусловную гарантию?.. Дома… А война, а артиллерийский обстрел?..»
«Истинное счастье, — вспомнился ему Эпиктет, — вечно и не поддается уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное счастье».
Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.
«Высшая проницательность, — утверждал Ларошфуко, — состоит в том, чтобы точно знать истинную цену вещам».
— А я, — шепнул Вильский, — до сих пор не знаю цены годовому доходу в двадцать пять тысяч.
Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.
— Ты все еще работаешь, Владик?
— Да! — ответил он, не поднимая головы.
— Спокойной ночи… Какой у тебя лоб горячий…
— Как всегда.
— Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги… Спокойной ночи.
Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.
Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере вогнало его в краску.
— Славный малый, — произнес он, — но ужасно неотесан.
Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному благу, — и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной усмешкой и в заключение говаривал:
