Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.

Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.

У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.

Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.

Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна — с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…

В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.

Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.

Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:

— «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».

Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.

Гофф продолжал:

— «И родились у него семь сыновей и три дочери».

На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! — на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.

— «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».

Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:

— У меня уже нет сыновей, а моя дочь…

— Отец! — шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.

— Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!

— Бедя! — повторила играющая крошка.

«Так-так-так-так!» — бездумно поддакивали часы из другой комнаты.

Женщина опустила руки.

— Лучше всего быть воробьем, — бормотал старик. — Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…

— Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? — умоляла дочь.

Старик махнул рукой.

— Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?

— Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.

— Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.

— Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…

— Элюня больна, о боже! — вздохнул Гофф.

— О, ляля! О, ляля! — закричал ребенок, протягивая ручки за окно.

— Что она болтает? — воскликнул, смеясь, Гофф. — Вот так ляля… Ну-ну!

— Это не ляля, Элюня, это коза, — сказала мать.

— Козя, — повторила девочка.

Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:

— Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!

— Козя, — повторило дитя, хлопая в ладошки.

— Козя… бе-бе! — кричал старик.

— Бе! — отвечала коза.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Гофф и снова заблеял.

Коза опять ответила.

— Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, — вмешалась мать.

— Сибо, козя, сибо! — благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.

— Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!

— Изленка, — повторило дитя.

Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.

— А кысь! — крикнула Элюня.

— А кышь! — вторил дед.

— Скажи, Элюня: воробьи, — учила мать.

— Бобоби! — повторил ребенок.

Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.

— Ну, зови, Элюня: воробей! — говорил старик.

— Болебей!

— Что за ребенок! Что за ребенок! — восхищался дед.

— Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, — вставила мать.

— Тельнот! — ответила Элюня.

— Какой челнок? — спросил старик.

— От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.

— Починить? Ну, значит, и починю.

— Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, — умоляла дочь.

Старик помрачнел.

— Думаешь, я не сумею?

— Но…

— Ты думаешь, — продолжал он, все более сердясь, — что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?

— Разве я когда-нибудь так говорила?

— Бубу! — крикнула девочка.

Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:

— Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…

— Дяй, деда, дяй! — повторила Элюня.

— Ха-ха-ха! — смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, — так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!

В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.

— Где же челнок, батюшка?

— Сейчас принесу, — ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.

— Сегодня господь бог к нам милостив, — шепнула женщина.

Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:

— Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…

На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:

— Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.

Он стал ходить по комнате.

— Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!

— Хоть бы пришел, — шепнула дочь.

— Кончу, — продолжал Гофф, — и скажу ему так: «Сударь, — скажу я, — я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… — Говоря это, он поклонился. — Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»