Больной ел, отнимая ото рта ложку только при кашле.

— И выпил-то я самую малость, а как стало меня пробирать, а как стало меня кидать… Только вошел я в сени, а меня в другой раз как возьмет да как скрутит, а тут баба моя выскочила да начала меня трепать. Эх, пан! С самой женитьбы так меня не угощала, как сегодня! Верное дело…

Юноша съел все, поставил судки на пол, прислонился головой к стене и прикрыл обнаженную впалую грудь одеялом, которое когда-то было, вероятно, более определенного цвета.

— И всегда вы в сочельник вот так… один? — спросил Антоний.

— Уж третий год.

— А раньше-то… а тогда-то был у вас кто-нибудь?

Юноша оживился:

— Еще бы!

Пауза.

— Помню, когда мне было восемь лет, мы с матерью пошли к дяде. Это было недалеко, но выпал густой снег, и служанка взяла меня на руки.

Он закашлялся.

— Ну и гостей там было, детей!.. Мне подарили саблю… под стол положили целый воз сена… На елке зажгли много свечей… три дня украшали ее мама с теткой и все прятались от нас, как бы мы не подсмотрели… Ха-ха-ха!

Пауза.

— Она получила фарфоровую куклу и муслин на платье. Я отлично помню: синие глаза, черные как смоль волосы, а остальное из замши. Когда мы ее распороли, из нее посыпались отруби…

Снова приступ кашля, еще более сильный, чем прежде. Лицо юноши покрылось кирпичными пятнами. Глаза метали молнии.

— Пташечка моя родная! Ты сегодня, наверно, так же одинока, как и я!.. Ты думаешь, что я тебя не вижу? Взгляни же на меня, взгляни… Нет… разве ты можешь услышать меня из такого далека…

Пока он говорил, одеяло сползло с груди; он весь дрожал, вытягивал вперед руки, а глаза смотрели так пристально, словно хотели проникнуть взором по ту сторону жизни. В трубе между тем шумел ветер, а стены сочились сыростью.

— Я должен пойти к доктору, он вылечит меня. Потом в Щавницу… Надо поправиться, и тогда… мы уж не будем одиноки…

«Кап! Кап! Кап!» — отвечали падающие капли.

— Излишеств у нас не будет, напротив, немало забот… но мы уже будем вдвоем… Вместе! вместе!

«Кап! Кап! Кап!»

О, как страшен дом, который вздыхает и стены, которые плачут!

Больной снова закашлялся и очнулся.

— Антоний!.. Антоний!..

— Счас… счас!.. — отозвался сторож. — А-а-а… Это вы, пан?

— Послушай, как будто пахнет горелым?

— Аа… о… чтоб его… только прислонился человек к печке, и смотри, весь тулуп к черту опалило! Верное дело!

На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха.

Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин.

Одна из них, в зеленом платье, накинула платок, положила что-то в крышку от сломанной картонки и выбежала из комнаты.

Мы пошли за ней.

Пройдя лестницу второго и третьего этажа, сени и небольшой двор, девушка в зеленом платье остановилась у стеклянных дверей подвала, в глубине которого мерцал огонек керосиновой лампочки.

В темной, с удручающе спертым воздухом комнате, кроме нескольких коек, стола и скамейки, ничего не было. Из обитателей этого жилища мы застали только троих детей, занятых игрой.

Звуки рояля с первого этажа долетали и сюда.

Услышав шум отворяемой двери и шелест платья, старшая девочка подняла голову и спросила:

— Кто там?

— Это я, Анелька, не бойся. А где взрослые?

— Мама у соседей, — ответила девочка.

— Что она там делает?

— А с Гжегожовой схватилась, еще с самого утра.

Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку.

— Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница.

— Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой.

— А что вы получили на рождество?

— Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца.

И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади.

— Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть.

— Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься.

Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку.

— Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе.

Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола.

— Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое.

— Ах, правда, паненка, сладкое.

— А вот щука…

— Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику.

— Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал.

— Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!..

— Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь.

Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов.

А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.

— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.

Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.

— А где отец?

— Папа в участке, — ответила старшая девочка.

— В участке, — повторила младшая.

— Вот как! А за что его посадили?

— Он что-то украл.

— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.

— Это плохо.

— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.

— А красть хорошо?

Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.

Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.

В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.

Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.

— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?

— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.

— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…

— А если не с кем? Хи-хи-хи!

— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…