— Известно? — переспросил пан Ян и, бросив на панну Валентину взгляд, от которого у нее кровь застыла в жилах, шагнул ближе.

— Не подходите! Я вам запрещаю…

— Это почему же? — спросил пан Ян с расстановкой.

— Не подходите! Я сейчас могу на все решиться! — И она посмотрела на заболоченный прудок, куда, громко квакая, прыгали испуганные их громкими голосами лягушки.

— Что с вами, панна Валентина?.. Право, я ничего не понимаю! — сказал пан Ян в полном недоумении.

Гувернантка в этом вопросе узрела доказательство своей победы, но победа показалась ей слишком скорой и мало ее радовала. Кровь бросилась ей в голову, и панна Валентина разразилась вдохновенной речью, словно вообразив, что ее слушает, скрываясь за ивняком, верный Сатурнин:

— И вы еще смеете спрашивать, что со мной? Вам это неясно? Вы не понимаете, что для порядочной женщины значит ее честь? Вы все еще меня не понимаете после стольких доказательств моего презрения к вам?

— Но позвольте… подумайте, пани…

— Я уже достаточно думала! — прервала она запальчиво. — Вы полагаете, что остаться верной своему долгу легко даже для таких людей, как я? Что это дается без борьбы? О, как вы ошибаетесь! Говорю это вам смело, потому что борьба меня закалила. Рассудок и сознание долга заглушили голос крови, тогда как вы…

— Панна Валентина, вы заблуждаетесь!

— Насчет ваших намерений? О нет!

— Но я хотел…

— Какое дело мне до ваших прихотей! Я женщина независимая и ценю свой…

— Дайте же мне сказать… Умоляю вас…

— Мне знакома и эта уловка! Вы всегда пускаете ее в ход там, где не надеетесь на легкую победу…

— Какого черта… Да что вам в голову взбрело? Неужели вы думаете…

— Я думаю, что вы пришли ко мне с гнусными предложениями, такими же, как те, которые в свое время заставили бедную Зофью уйти из вашего дома…

— Полноте, моя милая! — перебил пан Ян, уже рассердившись. — Зофья, которой вы так сочувствуете, была, во-первых, горничная…

— Ха-ха! — трагически засмеялась панна Валентина. — Для людей вашего круга гувернантка немногим выше горничной. Вы на всех смотрите…

Пан Ян окончательно вышел из себя:

— Извините! Вы забываете, что Зофья была молода и хороша собой… С вами же я хотел побеседовать вовсе не о молодости и красоте, а… о моей дочери.

Панна Валентина схватилась обеими руками за голову и зашаталась, как пьяная. Через минуту она взглянула на пана Яна глазами раненой змеи и прошипела:

— Попрошу дать мне лошадей. Я сейчас же уеду из этого дома!

— Ну и уезжайте себе хоть на край света, скатертью дорога! — крикнул пан Ян, взбешенный тем, что одна из его последних надежд рушилась — и таким нелепым образом!

Да, бывают случаи, когда даже слава покорителя сердец оказывается человеку во вред!

Панна Валентина бежала по саду так стремительно, что, зацепившись за куст, разорвала оборку платья. Влетев в свою комнату наверху, она склонила голову на руки и зарыдала.

Положение было ужасное. Конечно, панна Валентина желала посрамить насильника и защитить свою девичью честь, но она рассчитывала, что все произойдет самым достойным и благородным образом. Разъяснив соблазнителю, как безнравственно его поведение и в какую пропасть он хочет столкнуть ее, доказав ему, что она — женщина строгих правил и не из тех, кто сходит со стези долга, она намеревалась в конце концов… простить его.

«Любовницей вашей я никогда не стану, — хотела она сказать напоследок, — но могу быть вам другом и сестрой».

И после этих слов, которые он должен был выслушать со стыдом и смирением, она осталась бы в его доме, еще усерднее занялась бы Анелькой и даже его больной женой, записывала бы приход и расход, ведала кладовой и кухней. Разумеется, только до тех пор, пока стосковавшийся Сатурнин, по совету тетушки Анны, не сделает ей предложения.

Да, такой выход возможен был бы, если бы она имела дело с человеком благородным. А пан Ян оказался настоящим мерзавцем и, выслушав ее самые затаенные мысли, решился затем отрицать свои намерения. Ах, как она сожалела о своей несдержанности! Как подвел ее этот взрыв откровенности, шедший от чистого сердца! Не умнее ли было бы, вместо того чтобы наставлять пана Яна, выслушать сперва, что он скажет? Не лучше ли было бы с ледяной усмешкой отвечать иронией на его восторженные признания?

Панну Валентину не трогало то, что он назвал ее немолодой и некрасивой. На этот счет она не питала никаких иллюзий. Но ее бесило то, что пан Ян поймал ее в ловушку, которую она сама же себе расставила. Женщина может видеть в ком-нибудь опасного соблазнителя, но ей неприятно, когда он узнает об этом, а еще неприятнее, когда он, разыгрывая удивление, отрицает свои гнусные намерения.

Панна Валентина умылась, причесалась, побрызгала на себя одеколоном и, громадным усилием воли сдерживая внутреннюю дрожь, пошла вниз, к супруге пана Яна.

Больная была сегодня спокойнее обычного и читала какой-то роман. Рядом на высоком стуле сидел Юзек, играя коробочкой от пилюль.

Панна Валентина оперлась рукой на стол и потупив глаза сказала:

— Я пришла проститься. Сегодня… сейчас уезжаю от вас.

Больная посмотрела на нее, от удивления даже раскрыв рот, потом заложила страницу и сняла с одной руки перчатку — пани имела обыкновение и дома носить перчатки.

— Que dites-vous, mademoiselle?[43] — спросила она не своим голосом.

— Я сегодня уезжаю от вас.

— Но что такое? Вы меня пугаете… Что случилось? Вы получили известие о болезни… или о чьей-нибудь смерти? Или, может, кто-нибудь из прислуги вас обидел?

В эту минуту в комнату вошла Анелька.

— Angelique, as-tu offense mademoiselle Valentine?[44] — спросила у нее мать.

— Не знаю, мама… Я пришла сразу, как только панна Валентина меня позвала, — в замешательстве ответила Анелька.

— Ах ты невежливая девочка! — рассердилась мать. — Demande pardon a mademoiselle Valentine![45]

— Она ни в чем не виновата! — вступилась учительница. — Меня другой человек выжил из этого дома…

— Значит, мой муж? Ясь?

— Пани! — с волнением воскликнула Валентина. — Не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас! Окажите мне последнюю милость — распорядитесь, чтобы мне как можно скорее подали лошадей… Прощайте…

И она вышла, а за нею Анелька.

— Неужели вы хотите от нас уехать? — спросила девочка удивленно, догнав гувернантку.

Панна Валентина остановилась.

— Бедная моя детка, чувствую, — я не сделала для тебя всего, что должна была сделать, но… это не моя вина! Меня тревожит твое будущее… Я хочу оставить тебе кое-что на память. Подарю тебе книжечку, куда я записывала главнейшие правила, которые надо соблюдать в жизни… Поклянись же, что ты никому этой книжечки не покажешь…

— Клянусь…

— Любовью к матери? И ее здоровьем?

— Да.

— Ну, так пойдем ко мне.

Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.

— Учись… Читай это… И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное — учись… — говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. — Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети… о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо… Ну, а теперь ступай себе… Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело… Читай и набирайся ума!

Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти.

Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова: