Ах, если бы совесть человеческая болела, грызла, жгла! Нет, она только копошится где-то в глубине незаметным червячком тоньше волоска. И человек начинает щипать себя, стучать ногами, передвигать мебель. Ему кажется, что такими грубыми способами он спугнет червяка. Вот и прошло все! Но вслушиваешься в себя, а там, в глубине, уже снова что-то скребется и ни на миг не переставало скрестись.

Людям не от мира сего, занятым отвлеченными идеями и анализом значительных явлений жизни, утрата обремененного долгами имения может показаться пустяком. Но для пана Яна это было великое несчастье. Не раз в осеннюю слякоть, возвращаясь с бала или визита, он с удовольствием думал о своем теплом, роскошно обставленном доме, где забудутся холод и усталость, и с нетерпением вглядывался в темноту, ожидая, когда впереди замелькают огни в окнах и залают во дворе собаки. Иногда он по дороге из города с тревогой спрашивал себя, какой сюрприз ждет его дома, не случилось ли чего с женой и детьми. Впрочем, такие тревоги посещали пана Яна крайне редко. Он любил городскую жизнь, смену лиц и развлечений, не в его привычках было сидеть в деревне и киснуть. Но сейчас, когда все было потеряно, он с горьким сожалением думал о своих комнатах, о парке и пруде, об Анельке и даже о странностях жены и болезни Юзека.

Такие-то кошки скребли на душе у банкрота. Приходили и всякие другие мысли, еще более жестокие… Но пан Ян не давал им принимать четкую форму, стараясь думать о другом, и таким образом обрел бы относительный душевный покой, если бы где-то глубоко внутри не копошился тот червяк, чьи томительно-медленные и неутомимые движения невозможно было ни ускорить, ни остановить.

Сегодня утром пан Ян был бледен и имел усталый вид. За завтраком ему сказали, что один из конюхов задержал лошадей Гайды за потраву. Тут пан Ян немного оживился и стал разглагольствовать на тему о бессовестности мужиков.

Через некоторое время слуга доложил, что пришел Гайда. Помещик вышел на крыльцо и застал там Анельку. Девочка с боязливым любопытством поглядывала на великана, у которого выражение лица было скорее смущенное, чем грозное.

— Ну, что? — начал пан Ян. — Опять твоим лошадям полюбилась моя пшеница?

— Сейчас я вам, ясный пан, всю правду скажу, как оно было, — отозвался мужик, кланяясь ему до земли. — Когда солнце взошло, велел я моей девчонке попасти лошадей у дороги, там, где поле под паром гуляет. А эти разбойники повернули, да и пошли в пшеницу. Они еще, может, и ни одной травинки не успели щипнуть, как прибежал ваш конюх и забрал их. Так оно и было, вот умереть мне на этом самом месте!

Мужик мял шапку в руках, но смело смотрел в глаза пану Яну, а тот иронически усмехался.

— Ну, — заговорил он наконец, — слыхал я, что вы уже не соглашаетесь обменять лес на землю?

Гайда почесал у себя за ухом.

— Хозяева говорят, что за это надо получить с вас, вельможный пан, хотя бы по пяти моргов на двор, — сказал он.

— Да вы, я думаю, и всё взяли бы, если бы я захотел отдать?

— Если бы вельможный пан дал, так и взяли бы…

— Ну, а я не такой жадный и у тебя не все возьму… Дашь только три рубля конюху, который твоих лошадей в пшенице поймал.

— Бога побойтесь! Целых три рубля? — вскрикнул Гайда.

— Не хочешь, так в суд подавай, — сказал помещик.

— Пан! Досуг ли мне по судам таскаться? Меня евреи наняли, надо сейчас в город ехать, а лошадки у вас. Смилуйтесь, пан, уступите…

— А вы мне уступаете? Вот требуете по пяти моргов земли за сервитутный лес…

Гайда молчал.

— Ну, скажи сам: ты-то меня пожалел бы, уступил?

— Ничего мне не надо, пусть будет, как было до сих пор.

— Значит, тебе выгоднее, чтобы все осталось по-старому?

— Ясное дело, выгоднее. Не велика польза от леса, а все ж и дровишек немного есть, и скотина летом прокормится, и никому за это ничего не платишь. А за землю — чем больше ее, тем больше изволь платить в волость.

— Видишь, как ты хорошо свою выгоду понимаешь! Так уж позволь и мне свою понимать, и отдай конюху три рубля, если тебе лошади нужны.

— И это ваше последнее слово, пан? — спросил Гайда.

— Последнее. Кто знает, может, в будущем году тут уже будет хозяйничать немец — этот за потраву с вас последнюю рубаху снимет.

Гайда полез за пазуху и дрожащими руками достал кожаный кошелек.

— Э, пусть будет немец, все равно! С меня уж и вы, ясный пан, последнюю рубаху сняли… Получайте! — Он положил на скамейку три рубля. — А моей девчонке я ребра пересчитаю, будет помнить…

— Вот, вот, правильно, посчитай ей ребра как следует, пусть знает, что чужого трогать нельзя! — со смехом сказал помещик.

Он кликнул конюха и, отдав ему три рубля, велел отпустить лошадей Гайды. Затем ушел в комнаты.

Когда он скрылся за дверью, Гайда погрозил ему вслед кулаком. И Анелька, все время не сводившая с мужика глаз, увидела, каким страшным стало его лицо.

«Пересчитаю ребра моей девчонке, — мысленно повторила она его слова и вся задрожала. — Бедная Maгда!»

Мысль об участи Магды не давала Анельке покоя. Надо было спасать ее. Но как?

На помощь матери нечего было рассчитывать — у матери не найдется сейчас трех рублей, которые нужно вернуть Гайде, чтобы его смягчить. Может, пойти к отцу?

Но она вспомнила, как отец принял бедную тетку, вспомнила его последние слова — ведь он только что подстрекал Гайду избить Магду! — и отказалась от мысли идти к отцу. Инстинкт ей подсказывал, что отец только посмеется над ее сочувствием Магде.

Направо от крыльца, за парниками, находились службы: амбары, хлева и конюшни. Туда и пошли Гайда с конюхом за лошадьми. «Через несколько минут он вернется домой и будет бить Магду! Что-то она сейчас думает?» — волновалась Анелька.

Она перешла через двор, свернула налево, за парники, и побежала к забору, который тянулся до самой дороги. У забора девочка остановилась, поджидая Гайду. Ее волновал и предстоящий разговор с ним, и грозившая Магде опасность, и, наконец, страх, что ее может здесь увидеть отец.

Наконец она услышала дробный стук копыт и тяжелые шаги мужика. В ограде одна планка была надломлена. Анелька прошла, отодвинув ее в сторону, перебралась через канаву, заросшую крапивой, обстрекав себе при этом руки и ноги, и загородила Гайде дорогу. Она была рождена для того, чтобы приказывать, — а шла просить.

Увидев ее, Гайда остановился и угрюмо глянул в побледневшее личико и испуганные синие глаза помещичьей дочки.

— Хозяин! — вымолвила Анелька едва слышно.

— Чего? — отрывисто спросил Гайда.

— Хозяин, вы не будете бить Магду, правда? Не будете?

Мужик даже отшатнулся.

— Послушайте меня… пожалуйста! Она такая маленькая, а лошади такие большие, как же она могла с ними управиться? Она мне по плечо… А ручки у нее какие, вы видели? Где же ей было такими ручками удержать лошадей? И она, наверное, их боится… Если бы от меня лошадь убежала, я бы только плакала, и больше ничего… Магда, может, и гналась за ними, да… А если бы лошадь ее лягнула копытом, она бы ее, наверное, убила…

На лице Гайды читалось удивление, граничившее с испугом. Взгляд, голос, каждый жест Анельки выражали такую силу чувства, что грозный великан растерялся.

— Не бейте ее! — просила Анелька, протягивая к нему сложенные руки. — Вы такой сильный, а она слабенькая. Если вы крепко ее схватите, так можете задушить! Как она боится вас теперь! Сидит, должно быть, у окна и прислушивается, не идете ли… И плачет, и трясется вся… Что же ей делать? Лошади виноваты, а ее будут бить… За что?

— Анелька! Анелька! — донесся из сада голос панны Валентины.

Анелька на миг замолкла и чуть не с отчаянием оглянулась. Но вдруг, словно осененная счастливой мыслью, торопливо достала из-за ворота золотой медальон и сняла его с шеи.

— Вот смотрите, Гайда… Это божья матерь… она золотая и освящена в Риме. Это мамин подарок… Она стоит дорого, очень дорого, гораздо больше трех рублей. Мама мне ее подарила и велела носить всю жизнь. Но вы ее возьмите, только не обижайте Магду!