Наткнувшись на нагромождение повозок, казаки остановились. По всей видимости, они не хотели начинать атаку в такой неразберихе. Воткнув в снег пики, русские спешились и, пробираясь между экипажами и фургонами, направились прямиком к повозкам с армейской казной. Д’Эрбини лицом к лицу столкнулся с огромным казаком в сбитой на затылок шапке из белого меха; на поясе у него висела широкая кривая сабля в ножнах, но ее-то он и не собирался обнажать. Казак держал в руке топорик, и капитан, чтобы защититься, схватил подвернувшуюся под руку клепку от бочки. Д’Эрбини и казака разделял только бочонок. Топор взлетел над головой казака, и капитан понял, что все кончено… Но топорик был нацелен вовсе не ему в голову — он с силой вонзился в крышку бочонка. Казаков, как и французов, интересовало золото, одно лишь золото. Они деловито зачерпывали монеты обеими руками и пересыпали луидоры в свои карманы и сумки, не считая нужным собирать монеты, лежащие на земле. Опустошив один бочонок, казаки принимались за следующий.
Капитан никогда раньше не видел казаков так близко, но элементарная осторожность подсказывала ему, что надо уносить ноги. Кто знает, не захотят ли эти головорезы после грабежа перебить их или взять в плен? Огромный казак в белой шапке поднял вверх руки и, громогласно хохоча, осыпал себя золотом. От его смеха тело д’Эрбини покрылось гусиной кожей.
Повалил снег, его крупные хлопья падали густо и торопливо, словно зима торопилась стереть разницу между победителями и побежденными.
В тот же день император прибыл в Варшаву. Он остановился в гостинице «Англетер» на улице Ив в номере на первом этаже и с низкими потолками. В регистрационной книге он значился как господин Рэневаль, секретарь обер-шталмейстера Коленкура. Ставни на окнах были приоткрыты. Служанка-полька пыталась поджечь позеленевшие дрова, которые никак не загорались. В номере было так холодно, что Наполеон не стал снимать широкий меховой плащ и, чтобы согреться, взад-вперед ходил по комнате.
— Коленкур!
— Сир, — произнес Себастьян, войдя в комнату.
— Я вызывал не вас! Где Коленкур?
— Господин герцог Винченцкий отбыл в наше посольство, чтобы привезти господина Прадта.
— Святошу Прадта! Я оборву уши этому бездарю. Посол? Как бы не так!
Себастьян пытался понять монарха, которого видел в узком кругу, и не мог определить, что скрывалось за его ужасным характером. Был он бесчувственным или непреклонным? Но если бы он был более мягок, не стало ли бы это обстоятельство поводом для злоупотреблений со стороны людей из его окружения?
На последней перед Варшавой почтовой станции, где они меняли лошадей, Себастьян был свидетелем сцены личного характера, когда трудно было усомниться в искренности его величества. Пока меняли лошадей, молоденькая служанка, — как и эта, в гостинице «Англетер», — разжигала огонь в доме станционного смотрителя, чтобы приготовить еду и кофе. Отдыхая на мягком диване, император обратил внимание на легко одетую девушку и приказал Коленкуру выдать ей денег на теплую одежду. Уже в дороге, когда станция осталась далеко позади, он разоткровенничался, и позже Себастьян по памяти восстановил тот разговор: «Что бы обо мне ни думали, Коленкур, у меня тоже есть и чувства, и сердце, только это государево сердце. Если слезы какой-нибудь герцогини оставляют меня каменным, то бедствия народов удручают. Когда установится мир, когда Англия подчинится, я займусь Францией. Четыре месяца в году я буду ездить по стране, побываю в домах простых людей и на фабриках, увижу своими глазами, в каком состоянии дороги, каналы, промышленность, сельское хозяйство, напрошусь в гости к моим подданным, чтобы выслушать их. Многое предстоит сделать, но люди, если я останусь у власти еще с десяток лет, будут жить в достатке. И тогда меня будут благословлять, точно так, как ненавидят сегодня…»
В комнату вошел аббат Прадт. Его высокий широкий лоб неприятно контрастировал с маленьким подбородком, а когда он заговорил жеманным голосом, то это лишь усилило неприятное впечатление от его внешности:
— Ах, сир, вы заставили меня поволноваться, но я счастлив видеть вас в добром здравии!
— Оставьте свои комплименты, Прадт. Те, кто рекомендовал мне вас, ослы.
Коленкур подтолкнул Себастьяна к выходу, давая понять, что следует оставить разгневанного императора наедине с растерянным послом, и вышел сам, притворив за собой дверь. Затем обер-шталмейстер продиктовал письмо для Бассано, полагая, что тот все еще в Вильно, однако Себастьян не упустил ни слова из потока брани, что доносилась из соседней комнаты. И чем больше оправдывался аббат, тем больше приходил в ярость император.
— Коленкур!
Обер-шталмейстер вышел, оставив Себастьяна одного, но тотчас же вернулся и бросил на стол секретаря записку, которую тот смог украдкой прочесть: «Избавьте меня от этого олуха!» За дверью продолжались препирательства:
— Без денег, — говорил аббат, — я не в силах набрать в Великом княжестве войско.
— Мы сражаемся за интересы поляков, а что делают они?
— У них нет ни экю, сир.
— Они предпочитают стать русскими?
— Или пруссаками, сир…
Чтобы избавить императора от посетителя, Коленкур напомнил, что ужин уже подан, и спустя пару минут аббат удалился. Во время ужина император не переставал обвинять посла в Варшаве в никчемности. Он поинтересовался, прибыли ли сани с Рустамом и задал Коленкуру несколько вопросов о дальнейшем маршруте. На карте, которую обер-шталмейстер прихватил в посольстве, он стал показывать этапы:
— Сейчас мы направляемся к Кутно.
— Скажите, не в там ли находится замок графини Валевской?
— Да, сир, это там.
— Не обязывает ли нас вежливость нанести ей визит?
— Не стоит об этом думать, сир. Мы должны как можно скорее попасть в Тюильри. Да и кто нам сказал, что графиня не в Париже?
— Забудем. Вы правы. Мне не терпится увидеть императрицу и римского короля.
Император легко смирился: у Коленкура были веские аргументы. Неважно, что ему хотелось встретиться с любовницей и поцеловать сына. Коленкур продолжил:
— Далее, на пути к Дрездену, мы будем проезжать через Силезию.
— По Пруссии? Это обязательно?
— Да, сир, это самый короткий путь.
— А если нас арестуют пруссаки?
— Это будет не более, чем скверная случайность, сир.
— А что они могут с нами сделать? Потребовать выкуп?
— Может статься, и хуже.
— Убить?
— Еще хуже.
— Выдать англичанам?
— Почему бы нет, сир?
При этой мысли император, нисколько не испугавшись, разразился неудержимым хохотом, от которого у него затряслись плечи:
— Ха-ха-ха, Коленкур. Я представил себе вашу физиономию в железной клетке в Лондоне! Вас обмажут медом и отдадут мухам, ха-ха-ха!
Они вновь отправились в путь на красных санях с плохо пригнанными окнами, через которые в салон проникал ледяной воздух. Себастьян, однако, радовался, что вернулся к цивилизованной жизни. Он был сыт, переодет в новое платье и имел возможность совершать туалет. Теперь он старался не уснуть и не упустить ни слова из того, что говорил император.
— Не пройдет и трех месяцев, как у меня под ружьем будет пятьсот тысяч человек.
— Злые языки скажут, сир, что в стране станет на пятьсот тысяч вдов больше…
— Пусть говорят, господин герцог. Если бы европейцы понимали, что я действую в их интересах, мне не нужна была бы армия. Неужели вы считаете, что для меня война — забава? Неужто я не заслужил отдыха? А что до европейских правителей, то они ничего не видят дальше собственного носа. Я, опять-таки, доказал им, что хочу покончить с революциями! Они должны быть благодарны, что я остановил революционное движение. А оно угрожало их тронам. Ненавижу революцию.
— Потому что казнили короля?
— В тот злополучный день 13 вандемьера, Коленкур, я колебался. Помню, как выходил из театра Федо после мелодрамы «Хороший сын». В Париже били в набат. Я готов был выгнать Конвент из Тюильри, но кем бы мне пришлось командовать? Армией из щеголей, студентов и владельцев кафе, в которой все командные должности занимали шуаны?[14] В отрядах роялистов они носили ружья точно зонтики! А потом хлынул дождь, и ливень рассеял мятежников. Они нашли прибежище в монастыре и устроили там говорильню… И тогда я выбрал Директорию, это гнездо прохвостов, которыми двигала только выгода. Я помог Баррасу, чтобы воспользоваться его властью и установить свою.
