В пять утра прибывшая в Ковно карета Наполеона остановилась вслед за санями у харчевни, которую держал итальянец. Выпал обильный снег, но дорожка до входной двери была расчищена. В высоком камине горели, уютно потрескивая, березовые поленья. Три поваренка жарили три ряда кур на вертелах. Неаполитанцы из эскорта, которым посчастливилось не умереть от холода, грели у огня побелевшие руки. Они выглядели неспособными продолжать путь, и Коленкур тщетно объяснял их капитану, какую опасность таит в себе быстрое отогревание обмороженных пальцев.
Хозяин харчевни предложил императору все самое лучшее из своих запасов. Себастьян, мамелюк, переводчик и берейтор уселись за столом поотдаль, но им была подана та же горячая еда с хрустящим хлебом, что и Наполеону. Особую пикантность еде придавало то, что все блюда были сервированы на скатерти, о существовании которой они успели забыть за долгие недели бегства. Обед проходил в тишине, так что было слышно, как шипели, падая в огонь, капли куриного жира.
Коленкур расспрашивал хозяина о состоянии дорог и поинтересовался возможностью раздобыть сани по причине обильного снегопада.
— Господин сенаторэ есть сани, — ответил хозяин.
— У какого сенатора?
— Польски сенаторэ, сенаторэ Ковно.
— Поляки наши друзья.
— Но он не захочет продавать.
— Он подумает, когда ему предложат десять тысяч франков.
— Эти сани есть память сенаторэ.
Сенатор Вибицкий по случаю замужества дочери сделал на заказ легкую карету на полозьях. Он крайне дорожил ею, и здесь хозяин харчевни оказался прав. На переговоры к соотечественнику отправился переводчик. Сенатор поначалу отказал, но когда узнал, что его сани послужат императору, с воодушевлением согласился, отказавшись от какого-либо вознаграждения. Но в качестве любезности он попросил представить его императору, что и было сделано той же ночью.
Беседа протекала в восторженных тонах: Его величество говорил о своей любви к Польше, сенатор выражал свое восхищение императором. Тем временем берейтор запряг лошадей. Путники перегрузили в сани шубы, оружие и немного багажа, на который было отведено совсем мало места. В любом случае, их съестные припасы перемерзли, а бутылки с шамбертеном полопались от мороза.
Переводчик занял место рядом с Себастьяном напротив императора и Коленкура. Рустам и берейтор должны были следовать за ними в маленьких санях. Так, без эскорта, в неудобной, но быстрой карете на полозьях они направились к мосту и вскоре переправились через Неман — границу Великого княжества Варшавского. Все молчали. У реки они думали об одном и том же. В самом начале кампании, 23 июня — накануне вторжения на русскую территорию — Наполеон решил лично провести рекогносцировку брода. В черной треуголке и форме польского шволежера он поскакал к реке, как вдруг из под копыт его коня Фридланда выскочил заяц. Конь от неожиданности встал на дыбы, и его величество, не удержавшись в седле, упал на пшеничное поле. Бледный как полотно, он встал еще до того, как к нему примчались на помощь. При этом происшествии присутствовали Коленкур и Бертье. Эта история получила огласку, пошли пересуды, и многие увидели в том случайном падении дурную примету. Шесть месяцев спустя, в декабре, переправляясь через Неман в обратном направлении, император, как ни странно, улыбался.
С белыми от инея заросшими лицами, в оборванной, как у нищих, одежде д’Эрбини и Полен шли по темным извилистым улочкам Вильно. Не останавливаясь, они миновали несколько кабачков старого города с его церквями и колокольнями. То были первые заведения, на которые набросилась растянувшаяся на многие километры армия оборванцев, и умиравший от жажды и голода Полен зароптал.
— Дальше, — сказал капитан, — будут магазины, кафе и жители, которые примут нас.
— А как они нас примут? Дубинками?
— Ты мыслишь, как бродяга!
— Разве кто-нибудь примет нас на постой — грязных, завшивленных оборванцев?
— В таком виде, быть может, и нет, но перед украшениями из жемчуга, что замотаны в тряпках на моих сапогах, устоять не смогут. Мы купим все необходимое, чтобы вернуть себе нормальный облик.
— Да услышит вас небо, господин капитан.
— Оставь в покое небо, святоша! Какой трактирщик посмеет выгнать офицера, который платит?
— Трактирщик из разбойников.
— У меня пока еще есть сабля.
— Сила и победа уже не на нашей стороне, господин капитан.
— Помолчи, бездельник.
Пар от их дыхания замерзал и превращался в мелкие кристаллики льда, оседавшие на усах и щетинистых подбородках. Действительность не давала повода для оптимизма. В сложившейся обстановке капитан и его слуга могли рассчитывать только на самих себя. Как только стало известно об отъезде императора, беспорядок перерос во всеобщий хаос. Растерянность поселилась даже в сердце гвардии — среди драгун и гренадеров. Никто никому уже не подчинялся. Немцы, хорваты, испанцы, итальянцы бросились врассыпную. Какие-то подонки наряжались казаками, чтобы наводить страх и грабить бывших товарищей по оружию. А в поле осталось множество замерзших тел в новой форме из числа двенадцати тысяч виленских рекрутов, что шли на выручку отступающим армии. После теплых казарм они не смогли приспособиться к бивачной жизни и жестоким морозам.
Д’Эрбини и Полен видели, как при их приближении закрывались ставни домов. Капитана это не удивило.
— Гражданские всегда опасаются военных.
— Господин, на площади неаполитанские всадники!
— Ну что ж, упрямец, давай остановимся у них.
— Такое впечатление, что они уезжают…
— Да, да, уезжают. Они все уезжают, — произнес статный мужчина в меховой гренадерской шапке, которая делала его еще выше. На нем был кожаный редингот на меху и новые сапоги на толстых подошвах; его зычный, немного манерный голос слегка приглушал меховой воротник, который до самых глаз закрывал лицо незнакомца.
— Объяснитесь, — потребовал капитан.
— Они все бегут как крысы: губернатор, интендантская служба, казначейство, и даже Неаполитанский король. В наших интересах последовать их примеру, однако мне знаком ваш голос. У меня память на интонацию. Вы лейтенант д’Эрбини.
— Капитан, сударь.
— У вас была такая красивая каска с тюрбаном из меха пантеры.
— Из нерпы. Но кто вы?
— Разве вы не слышите? Я артист, господа!
— Догадываюсь, — сказал изумленный капитан, узнавая по пафосной речи трагика Виалату.
— О да, — продолжал актер, — я мечтал о вашей каске. Я мог сыграть в ней «Британикуса», внеся лишь незначительные изменения.
— То была не игрушка!
— Разумеется, но зато какая прекрасная деталь костюма.
— Кстати, вы вовсе не похожи на солдата разбитой армии. Слишком хорошо приодеты.
— О, это длинная история, капитан.
— А вы не могли бы рассказать ее нам в каком-нибудь теплом трактире? — вмешался в разговор Полен, стуча зубами от холода.
— Могу предложить кое-что получше, — с улыбкой ответил актер.
Они зашагали вдоль улочки, которая петляла между запертыми домами и церковной оградой, и скоро вышли на круглую безлюдную площадь. Свет горел лишь в лавке бакалейщика, да и тот уже закрывал ставнями свою витрину. Виалату постучался в ворота серого особняка из грубо отесанного камня. Ему отворил лакей, который едва не упал в обморок при виде капитана и Полена, похожих на живых мертвецов, только что восставших из могилы. Однако его успокоили звуки французской речи и слова Виалату:
— Это приближенные генерала Брантома, хотя их внешний вид оставляет желать лучшего.
Лакей перекрестился. Повелительным тоном и с подобающим выражением на лице Виалату добавил:
— Когда госпожа графиня вернется с мессы, предупредите ее, что я лично занимаюсь друзьями генерала.
Обеспокоенный состоянием ковров, испачканных грязными, стоптанными сапожищами оборванцев, лакей молча кивнул головой. Капитан и Полен поднялись вслед за актером на второй этаж, который, сидя в золоченом кресле, охранял икающий гренадер: он переел и слишком много выпил. «Хорошая примета», — подумал, истекая слюной, Полен. В большой комнате у печи, украшенной изразцами, стоял богато сервированный стол, буквально ломившийся от изысканных яств. В кресле напротив распахнутого настежь окна неподвижно сидел какой-то человек, прикрытый простыней. Его восковая рука, выглядывавшая из расшитого золотом синего рукава, свисала с подлокотника.
