Принцип «каждый за себя», который господствовал до Смоленска, порождал вынужденное братство. Единая цель сплачивала попавших в беду людей. В пути они по воле случая объединялись в небольшие банды, ибо сообща было легче защищаться от голода, холода и мародеров. Такие банды состояли из безоружных солдат, которые ружьям предпочли водку, и гражданских, представлявших разные слои общества. И те, и другие очерствели, потеряли человеческий облик и были способны снять сапоги с умирающего прежде, чем тот отдаст Богу душу. Внутри этих злобных крошечных сообществ формировалась собственная система выживания, отход от которой обрекал отступника на неминуемую гибель.

Орнеллу взял под опеку предводитель одной из таких банд, которая устроилась в заброшенной покосившейся деревенской избе на берегу Днепра. Человек семь или восемь, укутавшись в одеяла, сидели вокруг костра на корточках, словно индейцы. В помятой солдатской каске варилось лошадиное сердце. Люди почти не разговаривали между собой, потому как с трудом понимали друг друга. И хотя верховодил у них француз, другие были родом из Баварии, Неаполя или Мадрида; они общались преимущественно жестами, касаясь лишь самых простых вопросов.

Высокий тип с косматой бородой, нацепивший кирасу поверх женского салопа, кинжалом проколол сердце и перенес его на доску, служившую столом, чтобы разрезать на куски. Запихав в рот свою долю, его сосед снял кивер, внутри которого хранились ножницы, бритва, нитки и иголки, и, оставшись в круглой шелковой шапочке, принялся зашивать порванную шаль, которой обматывал себе грудь.

Некоторое время слышалось только потрескивание горевших досок да чавканье восьми ртов, пережевывающих недоваренное мясо. Что-то стукнуло в дощатую панель, которая заменяла отсутствующую дверь. Главарь, оттолкнув прижавшуюся к нему Орнеллу, открыл сумку, с которой никогда не расставался, и вытащил скальпель. Это был доктор Фурнеро — мужчина лет сорока, с суровым взглядом карих глаз, с лохматой бородой и волосами до плеч. В сложившейся группе у него был непререкаемый авторитет. Орнелла доверилась этому искушенному жизнью мужчине, рассказала ему о себе, о том, как ее мать торговала перьями и прочими аксессуарами в лавке женской одежды на набережной Жевр. «Жизнь нас всех потрепала», — говорил он ей. Империи было мало дела до хирургов. При медицинских факультетах закрылись анатомические театры, и студентам-медикам приходилось по ночам лазить через кладбищенские решетки, чтобы выкопать свежий труп и затем препарировать его на чердаке — там же, где и обитали. Зимою же жиром мертвецов они обогревали свои мансарды. На войне Фурнеро приходилось лечить пациентов не только без средств, но и без власти. Он подчинялся ненавистным военным комиссарам, которые разворовывали продовольствие, предназначенное для госпиталей. Фурнеро не позволяли оперировать раненых во время сражения, мало того, соответствующей команды приходилось ждать днями: штабные офицеры более всего были озабочены сбором оружия и боеприпасов, а пушечное мясо могло и подождать.

Со скальпелем в руках доктор ждал, прислушиваясь к шорохам снаружи. Кто-то снова осторожно поскреб по щиту и жалобно заскулил.

— Собака?

«Это везение, — подумал доктор, — еда сама просится в котелок». Они уже ели запеченных в углях ворон, лошадиную требуху, так почему бы не отведать жаркого из собачины? Он приоткрыл заборный щит, чтобы впустить животное, и его обдало ледяным ветром. В темноте безлунной ночи при слабом свете костра Фурнеро ничего не увидел, но по скрипу снега догадался, что животное у него под ногами. Он нащупал его и пошире приоткрыл проход, чтобы впустить огромный мохнатый шар, который тут же принялся отряхиваться от снега. Доктор понял, что ошибся: то была не собака, а человек. Промерзший до костей, он на четвереньках пополз к костру, поскуливая, как домашняя собачонка.

Остальные члены шайки равнодушно сидели у огня, в который успели подбросить дров, и продолжали жевать. Доктор преградил пришельцу проход к огню, что возмутило Орнеллу:

— Послушайте, доктор, вы же не откажете ему в тепле…

— Откажу.

— Ну, пожалуйста, разрешите ему погреться.

— Принеси снега.

Она подчинилась без лишних слов и внесла в защищавшую их от ветра лачугу большой ком свежего снега.

— Взгляни на его пальцы! — сказал доктор. — Они побелели и потеряли чувствительность. Это обморожение. Если их греть у огня, они распухнут, почернеют и начнется страшная гангрена. Помоги мне освободить его от лохмотьев…

Они сняли с мужчины обледеневшую верхнюю одежду, шапку, сапоги и принялись растирать его снегом. Когда дошел черед до лица, Орнелла не сдержала изумленного восклицания, узнав в пришельце Виалату — своего коллегу по театральной труппе.

— Ты с ним знакома? — спросил Фурнеро.

— Это актер из нашей труппы.

— Растирай до тех пор, пока он не почувствует боль от снега.

Изможденный, заросший густой седой бородой, трагик Виалату дышал прерывисто, почти задыхаясь, но растирание пошло ему на пользу. Он стал что-то бормотать, потом едва слышно заговорил монотонным голосом:

— Он бредит?

— Думаю, что нет, доктор.

— Ты поняла, что он декламирует?

— Это из «Серториуса», запрещенной пьесы Корнеля, которую он мечтал сыграть.

— Странное место, чтобы думать о театре, но, по крайней мере, его мозг работает лучше, чем пальцы. Растирай дальше, девочка моя, и скажи ему что-нибудь такое, чтобы он ответил тебе.

Орнелла взяла в руки новый ком снега, и, растирая пальцы актера, зашептала ему на ухо:

Трагик Виалату открыл оттаявшие вблизи тепла веки, повернулся лицом к бывшей партнерше и, не выказывая удивления, с серьезнейшим видом ответил:

— Но волю деспота ты все же выполняешь…

Фурнеро прервал его, чтобы влить между потрескавшихся губ актера немного теплой розоватой юшки, в которой варилось лошадиное сердце.

Все четыре дня, проведенные в Смоленске, Наполеон не покидал дома, выбранного для императорской резиденции. Дом оказался неповрежденным и уютным. В его погребах и на кухне нашлось достаточно места для хранения съестных припасов, которые доставлялись прямо из Парижа. Осознавал ли Наполеон положение, в котором оказался? Он не показывал своего огорчения по поводу неудач армии, в дороге почти не выходил из кареты, ел досыта, причем ему подавали те же блюда, что и в Тюильри. Ближайшее окружение не пыталось развеять его иллюзий. Маршал Бертье и главный интендант Дарю выглядели бодро и держались молодцами. Лишь префект Боссе из-за подагры ковылял на костылях.

Коленкур отдал распоряжение ковать верховых и пристяжных лошадей на подкову в три шипа. Восстанавливались полки: им недавно была выдана одежда на меху и мясо. На следующий день император вместе с гвардией собирался покинуть Смоленск. Поскольку Минская дорога шла через лощины и узкие овраги с крутыми склонами, нужно было выдвигаться без промедления, чтобы в пути не попасть в снежные заносы. Следом Смоленск покинет вице-король Евгений Богарне, потом маршал Даву, а отход их войск будет прикрывать арьергард под командованием маршала Нея.

Себастьян вошел в кабинет императора. Он принес ему текст 28-го бюллетеня: «За время ненастья, которое установилось с 6 ноября, мы потеряли 3000 тягловых лошадей и уничтожили около сотни зарядных ящиков…» Наполеон бегло просмотрел текст до последней фразы: «Здоровье императора никогда не было таким прекрасным», подписал бюллетень на поднесенном слугой письменном приборе, после чего вызвал главного интенданта Дарю с докладом о распределении продовольствия.