— Итак, — начал Каррингтон, — мы услышали много лестного, а с чьей-то точки зрения, и нелестного о таких заведениях, как Покерхаус. Мы выслушали приверженцев старых традиций и прогрессивно настроенную молодежь. Мы слышали много слов о сострадании ближнему. Выслушаем же человека, который знает о Покерхаусе больше, чем кто-либо другой, человека, проведшего в колледже четыре десятилетия. Вы, мистер Кухмистер, около сорока лет служили привратником в Покерхаусе?

Кухмистер кивнул:

— Да.

— Вы поступили на службу в 1928 году?

— Да.

— И с 1945 года вы — старший привратник?

— Так.

— Сорок лет — долгий срок, и, наверное, вы, мистер Кухмистер, вправе судить об изменениях, происходящих в колледже.

Кухмистер послушно кивнул.

— Недавно вас уволили. По-вашему, за что?

Лицо Кухмистера крупным планом.

— Потому что я не хотел, чтоб у нас, в сортире для молодых джентльменов, поставили презервативник, — поведал Кухмистер трем миллионам зрителей.

Каррингтон крупным планом. Журналист не в силах скрыть замешательство.

— Что?

— Презервативный автомат. Вон чему молодежь учат. И где? В Покерхаусе! Разве это дело?

— Бог мой! — только и выговорил Ректор.

Старший Тьютор выпучил глаза. Декан корчился в судорогах. Члены Совета уставились на Кухмистера, словно видели его впервые, словно знакомую картинку вставили в волшебный фонарь и она ожила. Даже сэр Кошкарт О'Труп не находил слов. Казначей тихонько хныкал. Владел собой только Капеллан.

— Говорит как пишет, — заметил он. — И кстати, есть к чему прислушаться.

— Вы думаете, администрация Покерхауса совершает ошибку? — Каррингтон как-то оробел, съежился.

— Вот именно, ошибку, — авторитетно подтвердил Кухмистер. — Не к чему молодежь учить — что хочу, то и ворочу. В жизни-то не так. Я, к примеру, не хотел быть привратником. Но жить-то надо. Если кто учился в Кембридже да получил степень, он что — особенный? Все равно ведь придется зарабатывать на жизнь.

— Вы думаете… — Каррингтон напрасно пытался остановить сошедший с рельсов поезд.

— Я думаю, профессора наши испугались. Струсили. Они говорят — рас-кре-по-ще-ние. Чушь. Это трусость.

— Трусость? — поперхнулся Каррингтон.

— Дают им степень за просто так, не исключают за наркоту, разрешают шляться чуть не до зари, водить баб, ходить немытыми пугалами. Да сорок лет назад попадись такой студент на глаза декану — мигом вылетел бы. И правильно. Э, да что говорить. Все позволено. Разве вот презервативника не хватало для счастья. Я уж молчу о педиках.

Каррингтон затрясся.

— Вы-то должны знать, — повернулся к нему Кухмистер. — Их купали в фонтане.

И вас купали, как сейчас помню. И поделом. Это все трусость. И не говорите о раскрепощении. Каррингтон безумными глазами взглянул на диспетчера в аппаратной, но программа продолжала оставаться в эфире.

— А взять хотя бы меня. — Кухмистер совсем разошелся. — За смехотворное жалованье трудился всю жизнь, а меня ни за что ни про что выкинули, как стоптанный башмак. Где тут справедливость? Говорите, все позволено? Хорошо. Вот и позвольте мне работать. Человек имеет право на труд, ведь так? Я им деньги предлагал, мои сбережения. Вы спросите Казначея, предлагал я или нет.

Каррингтон ухватился за соломинку.

— Вы предложили Казначею деньги, чтобы помочь колледжу? — оживился он, словно забыв о том, что минуту назад Кухмистер поведал миру о некоторых интимных фактах его биографии.

— Он сказал, у Покерхауса нет средств держать меня. Он сказал, они продадут Райдер-стрит, чтоб заплатить за ремонт башни.

— Райдер-стрит? Улицу, где вы живете?

— Где вся прислуга живет. Они не имеют права выгонять нас.

В профессорской Ректор и члены Совета в немом отчаянии следили, как рушится под гнетом обвинений репутация Покерхауса. "Кухмистер в Лондоне" взял верх над "Каррингтоном в Кембридже". Тоска привратника по прошлому оказалась куда сильней и правдивей. Журналист сидел в студии осунувшийся и обмякший, а Кухмистер ораторствовал, невнятно и косноязычно, как истинный англичанин. Он говорил о мужестве и верности, он восхвалял джентльменов давно умерших и бранил ныне живущих. Он говорил о славных традициях и дрянных новшествах, превозносил образование и порицал научные исследования, восхищался мудростью, но отказывался смешивать ее с ученостью. Он провозгласил право служить и право, чтоб с тобой поступали по-честному. Кухмистер не жаловался. Он звал к борьбе за легендарное прошлое, которого никогда не было. Телефоны Би-би-си разрывались на части. Миллионы мужчин и женщин жаждали поддержать Кухмистера в его крестовом походе против современности.

Казначей выключил телевизор, но члены Совета не отрывали глаз от погасшего экрана. Дух рокового привратника витал в комнате. Капеллан первый нарушил молчание:

— Своеобразная точка зрения, но боюсь, Фонд восстановления нас не поймет. Что вы скажете. Ректор?

Сэр Богдер сдерживал рвущиеся с губ проклятия и тщился сохранить хладнокровие:

— Вряд ли кто обратит внимание на зарвавшегося слугу. По счастью, у зрителей короткая память.

— Негодяй! Драть его надо! — рычал сэр Кошкарт.

— Кого? Кухмистера? — спросил Старший Тьютор.

— Телесвинью Каррингтона.

— Ваша идея, между прочим, — поддел генерала Декан.

— Моя?! Да вы же все затеяли!

Вмешался Капеллан:

— Зря его искупали. Боком вышло.

— Утром я посоветуюсь с адвокатом, — сказал Декан. — Мне кажется, у нас есть основания подать в суд за клевету.

— Я не нахожу повода прибегать к помощи закона, — возразил Капеллан.

При словах "помощь закона" сэр Богдер вздрогнул.

— Он специально подбирал вопросы к моим ответам, — возмущался Тьютор.

— Очень может быть, — согласился Капеллан. — Но где доказательства? И потом, пусть он отступил от буквы… Как вы выразились о нынешних студентах — "сборище балбесов"? Прискорбно, что это дошло до публики, но вы ведь действительно так думаете.

Через час свара была в разгаре, и Ректор, вымотанный до предела как самой передачей, так и злобой, которую последняя всколыхнула в его коллегах, покинул профессорскую и отправился через сад домой. Как бы передача и впрямь не повлекла за собой серьезные последствия. Впрочем, широкие массы привержены реформам, и репутация прогрессивного политика выручит его. И все же, что ему так не понравилось в собственном выступлении? Да просто он впервые в жизни увидел себя со стороны: старик, убежденно выкрикивающий абсолютно неубедительные банальности. Он вошел в дом и захлопнул дверь.

Наверху, в спальне, леди Мэри томно расшнуровывала корсет. Она смотрела телевизор в одиночестве и теперь пребывала в необычайном возбуждении. Передача подкрепила ее собственное мнение о колледже, а очаровательная бесполость Корнелиуса вновь согрела сердце грозной леди. Она приближалась к рубикону, климаксу, аппетит ее, и всегда-то отменный, пробуждался особенно легко. Слабость и серость журналистика умиляли леди Мэри, заставляли сладострастно содрогаться, а то, что он находился не здесь, а в Лондоне, делало его еще более желанным. Привязчивая матрона размечталась, она представила, что становится музой и покровительницей кумира масс. Взлет сэра Богдера остался позади, а Каррингтон сейчас на вершине славы. Леди Мэри попыталась загасить пожар порцией мороженого, но огонек все равно тлел. Даже сэр Богдер заметил это и удивился. Ректор устало опустился на кровать, снял ботинки.

— Прошло на ура, правда?

Сэр Богдер поднял к ней измученное лицо.

— Вернее, все шло как надо, — дала задний ход леди Мэри, — пока не появился тот жуткий субъект. Не пойму, зачем это он вылез?

— Зато я понимаю.

— Все-таки я рада. Декан в передаче выглядит дурак дураком.

— Да мы все там выглядим хуже некуда.

— Но Каррингтон показал проблему с двух сторон, справа и слева. Он выполнил свое обещание, — не преминула отметить леди Мэри.