Столовая опустела, члены Ученого совета чинно проследовали в профессорскую. Остался один Капеллан. Он был глух как тетерев, и не слышал кощунственной речи сэра Богдера. И теперь он возносил к небу благодарственную молитву. Капеллана слышал только Кухмистер. Тот все стоял на хорах, и лицо его пылало гневом.

Члены Совета сидели в профессорской. Состояние у всех было подавленным, что значительно затрудняло усвоение пищи. У каждого кресла стоял небольшой столик с кофе и бренди. Ученые мужи, не отрываясь, смотрели на огонь в камине, и в душе у каждого тоже бушевал огонь. В трубе завывал ветер, и копоть время от времени залетала в комнату, тут же смешиваясь с сизым сигарным дымом. Потолок украшали лепные фигуры в виде зверей и нимф. Вид этот у зверей был довольно причудливым, а у нимф — далеко не трезвым. Весь пейзаж представлял собой симметричную картину, где в удивительно правильном порядке располагались геральдические украшения Покерхауса — различные вензеля и бык, вставший на дыбы. Даже стена вокруг камина была украшена замысловатыми орнаментами, изображающими гроздья винограда и бананов. С огромных портретов сурово смотрели Томас Уилкинс, Ректор в 1618/39 годы и доктор Кукс, глава Покерхауса в 1702/40-м. Все это придавало сцене оттенок напыщенности и излишества. Каждый раздумывал про себя: не съел ли он чего лишнего? Да, содержимое желудков переваривалось с трудом, а содержание речи сэра Богдера и подавно казалось неудобоваримым.

К горлу Декана подступала отрыжка.

— Возмутительно, — вовремя выпалил он. Протест Декана и протест его желудка слились воедино. — Можно подумать, он перед избирателями выступает.

— Да, такое начало ничего хорошего не обещает, — отозвался Старший Тьютор. — Так не уважать традиции, кто бы мог подумать. В конце концов, Покерхаус — старинный колледж.

— В конце концов? — засомневался Декан. — Похоже, этот «конец концов» уже не за горами. Наш Ректор страстно увлечен современными взглядами, они нынче в моде. Не возомнит ли он, что мы польщены его обществом? Политиканы, преследующие свои узкопартийные интересы, слишком часто питают подобные иллюзии. Например, меня он не впечатляет.

— Должен заметить, что лично я считаю это назначение весьма и весьма странным, — подключился Прелектор. — Кто знает, что Премьер-министр этим хотел сказать.

— У правящей партии не такой уж значительный перевес в Парламенте, — сказал Старший Тьютор. — Вполне понятно, что Премьер решил избавиться от обузы. А судя по жалкой речи сэра Богдера на банкете, можно с уверенностью сказать, что его заявления в палате общин частенько доводили оппозицию до белого каления. К тому же он никогда не блистал как политик.

— И все-таки странно, — заметил Прелектор, — почему именно мы должны отдуваться.

— Ладно, брехливая собака лает, но не кусается, — выразил свою надежду Казначей.

— Что? Закусить? — закричал Капеллан. — Но позвольте, я только что пообедал. Спасибо, конечно, но с меня закусок хватит.

— Скорее всего, это и был тот самый случай, когда утопающий хватается за соломинку.

Капеллан ужаснулся.

— Что? Соломинку? До чего докатились, кошмар! Пить бренди через соломинку! — Он вздрогнул и снова задремал.

— Страшно подумать, до чего докатился наш Капеллан, — с грустью отозвался Прелектор. — Старик все хуже день ото дня.

— Anno do mini[6], — сказал Декан, — боюсь, это Annо do mini.

— Не совсем удачная фраза. Декан, — заметил Старший Тьютор, а он еще не до конца растерял остатки классического образования. — Фраза не к месту, прямо сказать.

Декан сердито посмотрел на коллегу. Он недолюбливал Старшего Тьютора, тот постоянно докучал дурацкими намеками.

— Вы сказали «В лето Господне», — пояснил Старший Тьютор. — Кстати, наш Ректор, кажется, возомнил себя самим Господом Богом. Ну ничего, мы ему перетрудиться не дадим. В нашей работе есть недочеты, но не настолько серьезные, чтобы натравлять на нас сэра Богдера.

— Я уверен. Ректор все-таки послушается наших советов, — сказал Прелектор. — И не таких упрямцев видали. Помнится, Ректор Брюх хотел изменить порядок богослужения. Сумасбродство.

— Он намеревался ввести обязательную вечернюю службу, — напомнил Декан.

— Какой кошмар, — возмутился Старший Тьютор. — Это прямой удар по желудку.

— Он сам в этом убедился, — продолжал Декан. — Помню, в тот день мы славно пообедали. Еще бы! Крабы со специями, а рагу из зайца — пальчики оближешь! Дело довершили сигары. Сигары и дзабальоне[7].

— Дзабальоне?! — заорал Капеллан. — Поздновато, вам не кажется? Хотя…

— Мы говорили о Ректоре Брюхе, — объяснил ему Казначей. Капеллан покачал головой.

— Терпеть его не мог. Браконьер. Тем и жил, что ловил треску в неположенном месте.

— Он страдал язвой желудка.

— Ничего удивительного, — сказал Капеллан. — Носишь такое имя, не говори, что кишка тонка.

— Итак, вернемся к нашему разговору о сэре Богдере, — предложил Старший Тьютор. — Что до меня, не собираюсь сидеть сложа руки и менять порядок зачисления в колледж не позволю.

— Мы себе такого позволить не можем, — отозвался Казначей. — Покерхаус весьма стеснен в средствах.

— В этом и нужно его убедить, — сказал Декан. — Вся надежда на вас, господин Казначей, дайте ему понять что к чему. Казначей покорно кивнул. По натуре он был человеком слабым н перед Деканом испытывал благоговейный страх.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил он.

— А что до политики совета колледжа, лучше всего занять позицию… мм… мирного бездействия, — предложил Прелектор. — В этом нам никогда не было равных.

— Лучший способ — увиливать от прямых вопросов, — согласился Декан. — Ни один либерал не выдержит долгих изнурительных споров по мелочам.

— Одним словом, вы полагаете, что трюк с Брюхом здесь не пройдет? — спросил Старший Тьютор.

Декан улыбнулся, затушил сигарету и произнес:

— Дело в том, что наш новый Ректор ни рыба ни мя…

— Тихо, — предупредил Прелектор, но Капеллан уже уснул. Ему снились девочки из «Вулворта»[8].

Они не стали тревожить его сон, запахнули мантии — на улице было довольно холодно — и вышли во двор. Их закутанные в черное фигуры походили на колбаски. Все они жили при колледже, только Казначей со своей женой обосновался в городе. Покерхаус был верен старым традициям.

В сторожке привратника горела газовая лампа. Кухмистер чистил ботинки. На столе рядом с ним стояла жестянка с черным гуталином. Он то и дело макал кончик щетки в банку и начищал носок ботинка равномерными вращательными движениями. Как только новая порция гуталина попадала на обувь, блеск на мгновение исчезал, а затем появлялся снова, становясь еще сильнее, чем прежде. Время от времени Кухмистер плевал на ботинок и еще более легкими и быстрыми движениями наводил глянец. Затем, уже чистой щеткой, он так полировал носок, что тот блестел, как будто покрытый японским лаком. Наконец, он поднес ботинок ближе к свету и где-то в глубине, под отполированной до блеска поверхностью, увидел свое искаженное отражение. Только тогда он отложил один ботинок и взялся за другой.

Этому ритуалу Кухмистер научился давно, еще на флоте, но, как и много лет назад, исполнял его с чувством глубокого удовлетворения. Казалось, — этот обычай каким-то неведомым образом отвлечет от мыслей о будущем, отвратит подстерегающие опасности. Будто завтра опять строевой смотр: начистишь до блеска ботинки — сумеешь снискать расположение полкового старшины. Думая обо всем этом. Кухмистер непрестанно попыхивал трубкой. Сквозило, и язычки пламени то притухали, то снова ярко вспыхивали. За окном падал снег. Мысли не давали покоя Кухмистеру. На первый взгляд старые привычки и ритуалы незримо оберегали его, и последствия речи сэра Богдера, казалось, ему не страшны. Но что же имел в виду Ректор? Какие перемены? Никогда еще перемены ни к чему хорошему не приводили. Ничего хорошего не видел в них и Кухмистер. Память искала и не находила ничего более надежного, чем твердость, уверенность людей в себе. Людей, уже почивших или давно забытых. О них теперь и не вспоминают — весь мир опьянен погоней за новизной. Еще в юности Кухмистера поразило это чувство уверенности в себе. Оно так глубоко запало в душу, что по сей день сохранило свою свежесть и успокаивало в трудные минуты. Основательность — лучше не скажешь. Основательность — вот что было у стариков. Это не объяснишь словами, было, и все тут. Конечно, попадались среди них и дураки, и мерзавцы, но, как только они заговаривали, чувствовалась в их голосе какая-то особая резкость: мол, плевать мы на все хотели. Чего они никогда не знали, так это сомнений, и если когда и сомневались, то помалкивали — а сейчас что? Как начнут разглагольствовать, потом думай, кто ты и что ты. Как приятно вспоминать о былом. Кухмистер с чувством сплюнул на ботинок и еще усерднее принялся начищать его. Заскрипели, заскрежетали часы на башне. Пробило полночь. Кухмистер обулся и вышел. Крыши и двор уже засыпало снегом. Он дошел до задних ворот, выходящих на Кингз Пэрэйд, и выглянул на улицу. Мимо, разбрызгивая слякоть, промчалась машина, и оранжевый свет ее фар еще долго виднелся сквозь падающий снег. Кухмистер запер ворота. Ему не было дела до внешнего мира, открытого всем ветрам и невзгодам.