Сколько лет приходилось нести ответственность за чужие вины, которые, хочешь не хочешь, становились и твоей виной! Сколько лет приходилось отвечать за чужие грехи и стыдиться, кровавым стыдом стыдиться за то, чего сам не делал, против чего восставал всем сердцем!

Но теперь этого не будет. Теперь здесь останется память о тех поляках, что сражались под Киевом с неприятельскими самолетами. О поляках, которые дрались не против этой земли, а в защиту ее, проливали свою и вражескую кровь, а не кровь сынов Украины.

Грохочет поезд. На запад, на запад! Там, на западе, Ольшины, а за Ольшинами ждущая освобождения Польша, которая станет новой, прекрасной страной, Польша, которую можно будет любить без боли — радостной, счастливой любовью.

— Молодцы поляки! — кричит советский солдат и машет им рукой.

«Как я люблю тебя, как я люблю тебя», — думает уже во сне Стефек, и его сердце утихает, смолкает шум в его ушах. Все вокруг становится золотым и прозрачным.

— Вот это и есть счастье, — говорит ему тихий голос во сне.

Ольшины, Ольшины…

Дорога взбирается на горку, на пологий холм, весь в растрепанных зеленых кустах. Бересклет переплетается ветвями с ольшаником, калиной, и все густо обвито хмелем, связано узлами его крепких, упрямых стеблей, перебрасывающих мосты с куста на куст.

Вот как раз то место, где убежал когда-то скованный Иван Пискор от полицейского Людзика. Теперь стоит только поднять глаза — и…

Озеро. Горло сжимается от волнения. Здравствуй, озеро моего детства, моей молодости! Широкий простор, кремнистый берег, орошаемый сверкающими на солнце брызгами! Здравствуй, неумолчный плеск волн, родной моему сердцу!

Озеро раскинулось на солнце. Голубое и серебряное, с золотыми блестками, оно слепит глаза.

Осторожный взгляд — туда, еще дальше… Нет, лучше не смотреть! Кто знает, что увидишь? Уж лучше идти вот так, не заглядывая вперед, по знакомой дороге. Она тоже изменилась — по ней прошли на запад танки, орудия, тысячи ног в солдатских сапогах. И все-таки это та самая дорога…

Как чудесно сложилось, что путь пролегает как раз здесь или почти здесь, что полк расположился на отдых неподалеку отсюда — всего в четырех километрах.

— У тебя там есть кто-нибудь? — спросил поручик и усмехнулся.

«Да», — хотел сказать Стефек, но внезапный страх перехватил ему горло. Вспомнился старый предрассудок: «Не сглазить!» В Ольшинах люди не говорили уверенно ни о чем: «Если доживем, начнем завтра косить над рекой», «Если приведет бог дождаться, пойдем завтра за хворостом», — чтобы не бросать вызов судьбе.

Соня, конечно, ждет его здесь, в нескольких километрах. Через час он ее увидит. Но вместо того чтобы сказать «да», Стефек тихо отвечает поручику:

— Не знаю. Были.

Шутливая улыбка мгновенно гаснет на лице поручика. Да, да, кто сейчас на этом пути возврата может с уверенностью сказать, что у него есть кто-то близкий в местах, где хозяйничал враг?

— Четыре километра… Где же это? — поручик внимательно смотрел на карту.

— Вот здесь. Над озером.

— Ага, здесь. Ну ладно, иди — там стоят советские танки. А может, возьмешь кого для компании? Веселее будет.

Нет, что бы он там ни застал, ему хочется прийти одному, без свидетелей.

«Чего я боюсь, чего я боюсь?» — думает Стефек. Нет, это даже не страх. Но зачем посторонним глазам видеть его встречу с Соней? Это должно быть между двумя. Нестерпимо было бы идти с безразличным человеком, слушать его замечания, вести пустой разговор, когда уже сейчас молотом стучит в груди и слова с трудом срываются с пересохших губ. Он покачал головой:

— Нет, нет, не надо… Это совсем рядом!

Поручик снова вспоминает, что там стоят танки, и машет рукой:

— Можешь идти!

Дело не в расстоянии. Эта земля все еще дымится от крови. В кудрявых ольховых рощах, в излучинах речушек, в перелесках, звенящих птичьими голосами, — всюду таится опасность. Она подстерегает одинокого солдата, небольшую группу неосмотрительных людей, какого-нибудь гуляку, легкомысленно бродящего здесь, где в одиночку ходить нельзя.

Но Стефек идет спокойно. И не потому, что в деревне свои, не потому, что в Ольшинах стоят советские танки и он встречает на пути советских солдат. Нет — потому, что здесь его деревня, здесь каждый кустик, каждый камень, каждая тропинка близки ему, как собственное сердце. Не может же быть, чтобы теперь, пройдя весь военный путь, добравшись сюда, он наткнулся бы на смертельную опасность — именно здесь, дома!

Он знает, что на этих землях, когда армия отступала, бывало всякое, — бывает всякое и теперь, когда она идет вперед. Но Стефек здесь вырос. Он знал здешних людей и оценивал происходящее тут иначе, чем люди, которые просто негодовали на местных жителей, не понимая всей сложности обстановки.

Да, это случалось в тяжкие июльские дни отступления — выстрел из зарослей, брошенная из-под мостков граната. Но он запомнил, сохранил в сердце другое: пыльная, нагретая солнцем дорога. Во рву, рядом с остатками автомобиля, валяется полусожженный труп. По дороге бредут под палящими лучами солнца утомленные солдаты. А вдоль дороги стоят с ведрами бабы, старые деревенские женщины. Слезы струятся по их морщинистым, коричневым от загара лицам. В ведрах молоко. Они черпают его кружками, подают проходящим:

— Пей, сынок!

До деревни далеко. Три-четыре километра шли эти женщины, таща тяжелые ведра, шли под вой вражеских самолетов, под косящие сверху пули, шли, чтобы утолить жажду солдат, сказать уходящему советскому солдату: «сынок»…

Не победоносную армию встречали они в тот раз, — нет, слезами, материнской лаской провожали уходящие, разбитые в первых неожиданных столкновениях войска. Где теперь эти женщины, которые плакали тогда горькими слезами разлуки? Не все же погибли. Они остались здесь, пережили тяжкие годы и теперь со слезами радости встречали возвращающихся, снова обращались к незнакомым солдатам с теплым, нежным, материнским словом: «сынок»…

Запомнил Стефек и другую деревню. У дороги стоял тогда высокий, худой крестьянин. Он мрачно смотрел на колонну, понимая, что это отступление. Не глядя он скрутил из клочка газеты цыгарку, не глядя зажег спичку.

— Немцы далеко?

— Близко. Вот-вот покажутся, — хриплым, усталым голосом ответил солдат.

Все еще с незакуренной цыгаркой в зубах крестьянин не спеша поднес спичку к соломенной кровле своей хаты. Голубоватый дымок, сворачиваясь в клубы, пополз по соломе. Когда Стефек спустя мгновение обернулся, он увидел, что на крыше бушует яркое пламя. А крестьянин шел с солдатами на восток. Он и не оглянулся на свою горящую избу, не взял с собой ни узелка, ни котомки. Он шел с пустыми руками, будто из избы в коровник. Раз должны прийти «те» — ему не нужна была хата, он не хотел, чтобы ее почерневшая кровля, чтобы стены дома, где он жил, дали приют врагам. Без куртки, в одной посконной рубахе, с пустыми руками ушел он из этой избы, в которой прожил всю жизнь, словно с приходом врага заканчивалась для него прежняя жизнь и начиналась новая — там, на востоке, куда отступала армия.

Вот о таких вещах и помнил Стефек. О людях, которые были ему своими, понятными. И он знал, что это была сущность, что это был подлинный облик этой земли. Он знал здесь каждый камень, каждый куст — и каждого человека.

Вот и поворот к Ольшинам. А дальше идет дорога к переправе, где был раньше паром, на котором ездили во Влуки. Паленчицы, Влуки, Синицы — названия, сросшиеся со всей жизнью, навсегда запечатлевшиеся в памяти тысячами событий, радостей и огорчений.

«Вот я опять здесь. Опять пришел», — думалось Стефеку. Он пришел во второй раз. Тогда, в тридцать девятом году, он тоже добирался сюда из госпиталя и издали увидел деревню. Но тогда он был солдатом разбитой, разгромленной польской армии, одиноким солдатом, тащившимся домой с болью поражения в сердце. Теперь он шел вперед в ореоле побед, в которых и он — да, и он — принимал участие. И все же именно теперь вместо счастья, вместо радости, которую он столько раз испытывал на этом долгом пути, сердце его охватила тревога. Тревога до того мучительная, что перехватывало дыхание. Сердце билось рывками и вдруг будто совсем останавливалось, трепетало замирающей болезненной дрожью.