За стенами домика гудит земля. Это возвращаются в свое расположение танки. Англичанин снова записывает что-то в блокнот. Видно, его мучит не только то, что эта польская дивизия оказалась настоящей польской дивизией. Откуда в этом тяжелом году столько прекрасного нового оружия, столько машин, которые Советская страна смогла дать полякам? Где предел силам и возможностям этой страны? Может быть, это фикция?.. Но на танках распластал крылья пястовский белый орел на красном фоне, да и экипажи польские — они проверили это, шныряя по всему лагерю.

Ах, вот что у тебя болит, что тебя мучает!.. Тебя ждал здесь двойной сюрприз — не только то, что это польское войско является настоящим войском, — ты еще раз воочию убедился в силе Советского Союза, в силе Советской Армии. А как тебе, вероятно, хотелось, чтобы все было так, как многие из вас описывают: «остатки сил, исчерпанные запасы, истощенные людские резервы»… Может, ты и сам не раз разглагольствовал об этом в своих статейках, оплачиваемых построчно. Видел теперь? Насмотрелся? Будет с тебя?

Шувара украдкой рассматривает человечка в очках. Не он ли самый вредный? Хотя, черт его знает, — может, самый вредный как раз тот, что дружелюбно улыбается, поддакивает, кивает головой. Кто их разберет?

Журналист в очках начинает нервничать. Его круглое лицо краснеет. Что он, ребенок? Неужели они думают, что его так легко надуть? Или, быть может, его собеседники сами наивны, как дети? Ведь невозможно поверить, что это так, что за этими танками не стоят шахты, которые обещаны Советскому Союзу. Шахты, приносившие столько прибылей немцам, бельгийцам, кому угодно… Что за длинными стволами орудий не маячат польские текстильные фабрики, дававшие золото французам, и немцам, и кому угодно… Что в кремлевском сейфе не лежит договор, согласно которому после победы все будет подсчитано до копейки — все эти орудия, танки, самолеты, обмундирование, все эти палатки и постройки лагеря. И в результате, в ущерб всем иностранным акционерам, — на польских заводах, в польских шахтах водворятся советские комиссары, советские инженеры, советские контролеры, которые уж присмотрят, чтобы было заплачено с лихвой и за танки, и за орудия, и за самолеты, — потому что ведь то, что они сегодня видели, это еще не все. Эти люди утверждают, что это лишь начало — формируется и вторая дивизия… Так кто же здесь наивен — эти поляки, полагающие, что все это им дается даром, в порядке помощи, или же наивны они сами, иностранные корреспонденты, работники разведок всех стран, все же потерявшие уверенность в существовании такого договора?

Журналист отирает пот с лица. Ну что ж, не удивительно, что такие, как Шувара, не хотят говорить правду, — это был бы такой козырь в руках лондонского правительства! Но, как бы то ни было, сюрприз, надо сказать, не из приятных. Ведь всего две недели назад лондонские поляки уверяли, ссылаясь на специалистов, что вся эта дивизия — пропагандистская ложь, что о дивизии не может быть и речи, а если и создана какая-нибудь мнимо польская часть, то на самом деле она вовсе не польская…

Журналист вспомнил польские лагери в Шотландии, которые он недавно посетил. Между прочим, забавный народ, эти поляки… Там все было понятно. А то, что он видел здесь, было непостижимо. «Может быть, потому, что там, в Шотландии, больше польской интеллигенции?» — подумал он. Но, взглянув на сидящих вокруг него людей, он отбросил и это предположение.

Разговор становился все более утомительным, и обе стороны облегченно вздохнули, когда он, наконец, окончился.

В лесу сгущались сумерки. Ветер улегся, чувствовались лишь тихие дуновения, несущие свежесть реки. Сосны едва покачивались.

— Нас приглашают на банкет.

— Превосходно. По правде сказать, давно пора. Видно, даже пресловутое славянское гостеприимство не мешает им из-за пищи духовной забывать о хлебе насущном.

Журналист в очках, довольный своей иронической фразой, приостановился под сосной, закуривая сигарету. Худощавый подал ему спичку.

— Послушай, — сказал он, разминая в пальцах сосновую хвою, — ты тут что-нибудь понимаешь?

— Я уж давно тебе сказал: нет, не понимаю. Это непонятная страна и странные люди.

— Ну да, Россия непостижима… Но ведь это поляки?

— Они сейчас тоже здесь, в этой стране.

— Что же из этого следует?

— Не знаю. Во всяком случае что-то следует. И это лучше всего доказывается тем, что ничего невозможно понять.

— Ты помнишь те отряды в Шотландии?

— Помню, там не было того, что здесь.

— А именно?

— Как бы тебе сказать… Ну, просто… экстаза…

— Чепуха!

— Может быть. Только чем же ты это объяснишь? Атмосфера? Да, другая атмосфера.

— Какая?

— Именно — экстаза, подъема. Ты видел, как они принимали присягу?

— Дурацкий вопрос.

— Нет, нет. Ты, кажется, главным образом интересовался количеством. А я присматривался. Ты заметил, какие у них были лица?

— Лица? Наверное, разные.

— Вот именно. И разные — и одинаковые… А этих орлов видел?

— На танках?

— И на танках. Не только этих, а тех, которые летали над поляной. Во время присяги.

— Видел, показывали каких-то птиц, ворон или орлов — не знаю. Но какое это имеет отношение к делу?

— Именно орлы, а не вороны.

— Так что? Очевидно, где-то здесь неподалеку их гнездо.

— Конечно… Орел является польским гербом!

Журналист в очках остановился.

— Ну, знаешь… Можно подумать, что мы уже побывали на банкете и ты напился. Может, вступишь в эту мистическую дивизию?

— Нет, мой дорогой. Они здесь в реке купаются. Это слишком по-деревенски, я привык к ванной. Но одно могу сказать тебе с полной уверенностью…

— Что?

— Твердый орешек придется разгрызть этому их правительству в Лондоне…

— Ты думаешь?

— Увидишь. Пойдем-ка на этот банкет.

На тропинке они разминулись с Шуварой. Он свернул вниз, к реке. Предвечерний шепот проносился по соснам. Медленно, сонно покачивались ветви. В траве монотонно кричали сверчки. Лес кончался, к крутому берегу протянулась небольшая утоптанная лужайка. В небе горел закат, и в сиянье последних, невидимых уже лучей медленно и величаво погружалась большая птица.

Шувара невольно следил за полетом птицы до самого края неба, где все уже подергивалось тенью и где погас еще минуту назад горевший на крыльях птицы отблеск. Орел словно растаял в надвинувшемся вечере. Только сейчас Шувара заметил, что он стоит уже у самого берега, на невысоком обрыве.

Под меркнущим небом, среди звенящей сверчками тишины, текла широкая величественная река.

В эти дни умирал осадник Хожиняк.

Еще утром, на учении, он почувствовал омерзительную, назойливую тошноту. Ноги были точно из ваты и не держали тела. Сперва он подумал, что это от консервов: во рту был вкус тухлого жира и становилось дурно при одном воспоминании о розовой, облепленной желтым жиром массе. Но когда он шел в палатку, у него разболелась голова, заплясали перед глазами красные пятна. Шатаясь, как пьяный, он с трудом добрался до палатки — растянутой на кольях грязной парусины. Теперь он знал, что́ с ним и чем это кончится. Злым, враждебным было это чужое солнце, пылающее, как факел, над злой, враждебной пустыней. Злой, враждебной была каменистая почва под ногами. Все здесь было враждебным и чуждым. Его не манили к себе даже пальмы — единственная зелень в этих краях. Они высились вдали, с прямыми мощными стволами, будто обвернутыми в косматые мешки, и их широкие султаны казались в прозрачном воздухе ненастоящими, вырезанными из бумаги, — не верилось, что они могут давать тень. Да, впрочем, и они были далеко, за частым заграждением из колючей проволоки, охватывающим со всех сторон лагерь.

Неудержимый приступ рвоты заставил его с трудом подняться с постели, и он прочел свой приговор не только в стремительном, задыхающемся биении своего сердца, но и в глазах товарищей. От этого не уйти. Раз поймав человека в свои хищные когти, злое чуждое солнце никогда не выпускало его.