Может быть, Клава и поддержала бы, не прибегни мать к ненавистной поговорочке Иннокентия, которой тот каждый раз прикрывался.

- Он не к тебе пришел,- оборвала она поток материнских визгливых слов. И визгливый тон ее был ей неприятен.- Пойдем во двор,- позвала Антона.- Там поговорим.

- Порядок,- согласился парень, идя вслед за девушкой. А когда они вышли в палисадник, совсем дружелюбно добавил: - Як тебе неспроста. Давай-ка присядем, поговорим толком. А то уж больно мамаша твоя того…

- Что ж, говори.- Клава показала на узенькую скамейку, но сама не присела. Остался стоять и Антон.

Легко ей сказать «говори», а как начать? С чего? В цеху, да и по дороге сюда все казалось простым и ясным: придет и без обиняков скажет, что видел ее в тот вечер у Голодко, постыдит… Дальнейшее представлялось еще более легким. Клава помнит, что он поддержал ее тогда, на собрании, а коль так, то должна она по-честному рассказать обо всем, чтобы и в цех вернуться, и в комсомол. Да, так и думал, а на деле получается далеко не просто…

…В темноте угадывается силуэт девушки. Она стоит и молчит выжидательно, а Антон, хоть убей, не может найти слов для откровенного разговора. И до того ему обидно, - ведь с добром пришел, с самыми чистыми помыслами.

Так и не найдя нужных слов, парень начал с того, что пришло в голову:

- А я тебя видел…

- Где?

- Ты здорово убегала! - И сам подумал: «Не то, не то». В темноте не заметил, как девушка вздрогнула, болезненно поморщилась.

- Нигде ты меня не видел.

- Как так «не видел»? - изумился Антон.- Ты сядь, сядь.

Клава подозрительно покосилась:

- Еще что скажешь?

И тут Антона прорвало:

- Нашла компанию! Всякая нечисть к тебе в дом ходит, с контрабандистами путаешься… А еще в девятом училась, комсомолкой была…

- Тебе какое дело, с кем я путаюсь? Кто ты мне - отец, брат? Зачем пришел?

Антон приблизился к ней, положил руку на плечо:

- Ведь я по-хорошему… Мы все хотим тебе добра, глупенькая. Сама себе жизнь портишь. Брось всю эту кутерьму, мы поможем…

- Уже помогли… Спасибо,- горько промолвила девушка.- Уходи, слышишь? Пожалуйста, уходи,- и, не оглядываясь, опустив голову, пошла к дверям.

Антон не сразу ушел. В ушах все еще стоял ее голос. Должно быть, и глаза у нее сейчас были такими же, как тогда, на собрании, когда она прошептала одними губами: «Не исключайте»… Он медленно пошел со двора, ругая себя в душе за неуклюжесть, за неумение разговаривать по-человечески просто. И упрямо подумал: «Все равно не оставлю ее вот так одну. Пропадет, совсем пропадет, если бросить».

Пока Антон разговаривал с Клавой, мать погасила свет и вышла в сени, откуда слышала весь разговор между ними. Несколько раз она порывалась вытолкать настырного парня на улицу, наговорить ему бог весть чего. Удерживало непонятное чувство. Как ни фанатична была эта женщина, но теплое материнское чувство, окончательно не убитое в ней Иннокентием, пробудилось. Волна жалости к дочери захлестнула, сдавила горло. Бросилась к плачущей Клаве:

- Доченька, родненькая…

Девушка давно не слышала от матери доброго слона. Порывисто обернулась к ней, обхватила руками за шею:

- Мамочка, милая, уедем отсюда! Прошу тебя, уедем. Он никого не любит - ни людей, ни бога. Почту ты такая слепая? Разве не видишь, что лжет он, обманывает тебя, меня… Всех, всех.- Горячие слезы падали на материнскую грудь, огнем жгли измученное тело.

Успокойся, Клаша. Подумай, что говоришь…

Мать не вспылила, не закричала. Она и сама разуверилась в набожности пресвитера, узнала о нем такое, что подчас и самой становилось страшно. Но где скроешься от этого страшного человека?

Некуда ехать… Некуда, кровинушка ты моя.- II тоже не сдержала слез.

Обо но расслышали, как открылась дверь и в темную комнату кто-то вошел.

- Есть здесь кто? Али господь-бог всех прибрал? И почему света нет? - Тихий, елейный голос пресвитера заставил мать вздрогнуть.

- Здесь мы, здесь. Сумерничаем с дочкой.

Клаве до того противно и тяжело стало от маминой

рабской покорности, что хотелось наговорить ей кучу резких слов.

Иннокентий повернул выключатель, осмотрелся:

- Да вы никак плакали? С чего бы это? Почто, сестра, в мокроту ударилась, ай с горя? Не помер я, жив. Мы еще поживем, сестра. Верно?

Мать съежилась:

- Верно, Кешенька, верно. Нам чего не жить? С богом в душе все снесешь… А вот Клаше…- и всхлипнула робко.

- Глупости,- изрек Иннокентий и уселся на стул, не обращая внимания на полные ненависти глаза Клавы.- Глупости,- повторил он.- Ей-то чего не хватает? Не босая и не голая. Даю, не жалею. Или в школу опять захотела? Отвечай!

- Захочу, вас не спрошу! - с вызовом бросила Клава.- Вы мне не указ.

Мать вскинула испуганные глаза:

- Доченька! Опомнись…

- Не лезь! Сами разберемся.- И ласково Клаве: - Ты моим словам супротивишься. Вижу, не по душе тебе. Вроде глупости говорю. А скажи-ка мне, чему тебя в той школе научат? Чему?

- Чему всех учат, тому и меня!

- Во, во. Чему всех… Материализму, а? Мол, из тучки падает дождик, кони едят сено… Важнецкая наука, что и говорить!

Упрямый бес вселился в Клаву, куда и страх девался:

- А что кобылы едят, знаете?

Иннокентий глаза выкатил. И до того смешон стал он в необычной растерянности, что даже мать втихомолку улыбнулась. Клава осталась серьезной, взяла в руки веник:

- Давай приберемся, мама. Скоро ребята придут.

- Какие?

- Антон. Ну, тот, что сейчас только был. Обещал прийти с товарищами. Давай, мама.

Иннокентий вскочил со стула, изучающе посмотрел на женщин, надел на голову кепку.

- Куда же вы, Иннокентий Петрович, заторопились? Посидите. С интересными людьми познакомитесь.- Клава с презрением повернулась к ненавистному человеку, наслаждаясь его растерянностью.

- Недосуг мне. В другой раз приду,- буркнул пресвитер и захлопнул за собою дверь.

Улыбка так и осталась на губах матери. Милая улыбка, давно позабытая и такая желанная! И глаза ее по-иному засветились. В них исчезла прежняя робость и до боли обидная покорность.

Чувство большой дочерней любви захлестнуло Клану. Как долго ждала она такой минуты! И пришла она. Только родной и близкий мог понять наступившую перемену.

- Давай, мамуля, наведем порядок. Чтобы и духом его поганым не пахло.

- Давай, дочка. Пусть по-твоему будет.

Широкая лента асфальта, голубоватая в отсвете полной луны, уводила Иннокентия из города. Далеко позади остались яркие электрические огни. А вместе с ними оставалось и все остальное, чем манил, звал к себе город.

Дорога шла лесом. По обе ее стороны мерно покачивали кронами высокие стройные сосны. Воздух был напоен терпким запахом смолы и трав. Но Иннокентию было не до красоты этой. Еле передвигая уставшие ноги, он то и дело сворачивал в сторону от дороги, по которой и сейчас, в позднюю пору, бежали и бежали машины. Хотелось прилечь, растянуться на влажной траве: которую уже ночь приходится спать вполглаза.

За несколько последних дней, полных томительного ожидания, Лорд стал совсем как выжатый лимон: щеки обвисли, посерели от щетины, зубы и те выпятились…

Пути оставалось немного - около километра по шоссе, потом по лесной тропинке, а там и хутор отца.

Позади послышался рокот автомобильного мотора, и Иннокентий отскочил за куст, притаился пугливо. Вынужденные остановки раздражали безмерно, но рисковать было боязно. Мигнув фарами, машина остановилась неподалеку. У Иннокентия холодок пробежал под сердцем: «За мною!»

Из кабины на дорогу вышел шофер, покопался в моторе, подлил масла и - дальше.

Выждав с минуту, и пресвитер пошел.

По лицу, по спине струились ручейки пота, учащенно билось сердце. Как добрался до хутора, и сам не помнил. Запыхавшись, остановился возле ворот, потряс их, но, как и всегда, они оказались запертыми. Пришлось перелезать через ограду, и сразу, едва спустился во двор, загремел цепью кобель, зарычал, залился в неистовом лае.