Тысяча молний пронзает мне мозг, когда я думаю, что мог бы еще взять ее на руки и унести в мой тихий дом, вылечить ее горячей любовью… Она могла бы еще жить и быть счастлива. А я? О, если бы мне посулили райские кущи и вечное блаженство, я вместо этого предпочел бы обладать ею хоть один год, хоть месяц, хоть один-единственный день…

Но когда-то в костеле под звуки органа ксендз совершил обряд и прочел молитву…

Тоска, отчаяние, безумие охватывают меня, перо валится из рук, в глазах темно… Друг мой, приезжай! Может, в твоих мудрых глазах я прочту ответ, как мне быть, ибо я сбился с пути; может, из уст твоих я услышу слова Божьей справедливости, ибо я блуждаю в потемках…»

Спустя несколько недель Болеслав снова писал пану Анджею:

«Вчера по моему приглашению в Неменку приехали пять врачей из разных городов, среди них две знаменитости. Они долго исследовали больную, потом устроили консилиум, не допустив на него никого из непосвященных, пригласили только нашего доктора, который пользовал больную с самого начала. Под конец все пришли к единодушному мнению, что болезнь у молодой женщины нравственного происхождения и что, как она ни опасна, есть надежда на выздоровление, так как легкие поражены лишь частично. Однако болезнь быстро прогрессирует. Потом один из докторов, самый солидный и ученый, сказал мне:

— Если бы она теперь испытала какое-нибудь радостное потрясение, а потом могла бы вести спокойную и всячески приятную для нее жизнь, то при содействии энергичных лечебных средств, минеральных вод, перемены климата и так далее, — нам еще удалось бы ее вылечить.

Господи! Как же дать ей эту радость и этот спасительный покой? Ее взгляд, ее глубокий и странный взгляд, лучистый и таинственный, все чаще говорит мне, что я не ошибаюсь… На днях я привез Винцуне очень красивый букет; она обрадовалась, выбрала один цветок и дала его мне. Я с этим цветком не расставался весь день, а вечером, когда стал читать Винцуне книгу, отложил его в сторону… Во время чтения я случайно поднял глаза и был потрясен: Винцуня прижимала цветок к губам… Увидев, что я смотрю на нее, она вся вспыхнула, как белая лилия под лучами восходящего солнца. Я отвернулся и сделал вид, что ничего не заметил… Каждый день, когда, прощаясь, я подаю ей руку, я чувствую, как ее рука дрожит и такая горячая, пылающая… Ах, если бы я мог ее обнять, прижаться губами к ее бледным губам, — быть может, это и было бы для нее тем радостным потрясением, о котором говорили врачи?..

Но потом? Ведь врачи говорили еще и о покое, а возможен ли он, если когда-то в костеле, перед алтарем…

У меня уже нет сил! Когда я вижу, каким взглядом она, бедная, смотрит на меня, как неминуемо настигает ее смерть, — душа разрывается!.. А мне приходится притворяться при ней невозмутимым, чтобы она ни о чем не догадывалась, прикидываться веселым, чтобы и ее заразить своим весельем. Представляешь себе эту невозмутимость и эту веселость? Должно быть, так же невозмутимы коварные молнии, сверкающие среди черных туч, и так же веселы лучи солнца, которые заглядывают в свежую могилу.

А может быть, я ошибаюсь? Может, не то я прочел в ее взгляде, не оттого дрожит ее рука и не то означает цветок, прижатый к губам?

Нет! О Боже! Я не хочу ошибаться! Хочу хоть раз в жизни услышать от нее слово «люблю», а там — понесу ее к могиле, сам лягу рядом и усну вечным сном!..

Анджей, приезжай! Мне необходимо тебя видеть, может быть, твой приезд внесет луч света в тот мрак, в котором я нахожусь!..»

Спустя месяц Болеслав опять писал своему другу:

«Ты пишешь, что скоро приедешь. Награди тебя за это Господь! Но, если ты хочешь застать в живых бедного ангела, душа которого уже наполовину в небесах, — поторопись!

Огонек догорает, не пройдет и нескольких секунд на часах вечности, как от него останется горсточка пепла. Уже неделю Винцуня не встает.

Целыми днями она лежит напротив окна, лежит, как белое изваяние, и смотрит то на тусклое осеннее солнце, то на меня.

Несколько дней назад я, не совладав с собой, схватил ее руки и стал целовать; она вскрикнула и закрылась белым прозрачным рукавом платья. Когда я нагнулся, чтобы высказать все, что я чувствую к ней, я с ужасом обнаружил, что она в обмороке.

Нет, я не ошибся и правильно объяснил ее взгляд!..

Какая ужасная ирония судьбы: «Волна неверная, ты поступила верно!»

День был осенний, сухой, с бледным солнцем и летучими облачками, блуждавшими по неяркой синеве неба. В неменковской усадьбе было тихо, легкий ветерок шевелил белую занавеску на единственном открытом в доме окне. Внутри комната с открытым окном имела удивительно уютный вид. Чья-то заботливая и умелая рука сделала все возможное, чтобы превратить ее в красивое и веселое пестрое гнездышко.

По белым стенам вились ветки плюща, образуя как бы зеленые рамки вокруг нескольких недурных картин, на которых были изображены веселые сцены из деревенской жизни и улыбающиеся красивые женские лица. Вдоль стен были расставлены низкие и удобные стулья с зеленой обивкой, на столах громоздились кипы репродукций, альбомов, литографий, — словом, здесь было все, чем можно порадовать глаз.

У окна с белыми вышитыми занавесками высились два ветвистых олеандра, а в стоявшей между ними хорошенькой клетке из разноцветной лозы громко заливались две канарейки. В углу комнаты, напротив раскрытого окна, точно в беседке, окруженная зеленым плющом и всевозможными комнатными растениями, стояла низкая мягкая софа. Над софой висела небольшая картина: два голубя, махая крыльями, садятся на цветочную клумбу; на полу расстилался пушистый яркий ковер.

Все же, несмотря на веселое и красочное убранство комнаты, от нее веяло грустью. С олеандров, тихо шурша, осыпались полуувядшие пожелтевшие цветы, листочки плюща, увивавшего стены, зябко вздрагивали от осеннего ветра, который задувал в открытое окно, штамбовые розы в вазонах отцветали, а пышные соцветья бледно-лиловых гортензий, светлевшие среди темных миртов и розмаринов, лишь подчеркивали этот траурный фон.

На софе лежала Винцуня.

Она была одна и смотрела в окно. Перед ней в просвете между занавесками открывалась неширокая, но разнообразная картина: сбоку виднелась опушка рощи, расцвеченной всеми красками осени: кроны стройных берез мягко золотились среди оранжевых дубов, там и сям розовели заросли осинника и пылали алые кисти рябины; сверху светлело бледное матовое небо, затканное полупрозрачной дымкой, а внизу, во дворе, зеленел газон, весь в пятнах опавших листьев, окружая большую клумбу, на которой росли белые и розовые астры; белые уже пожелтели и опустили головки, розовые еще стояли прямо и гордо, точно смотрели свысока на своих преждевременно увядающих сестер. Далее, у ворот, несколько сумахов медленно помахивали широкими кровавыми листьями, за воротами белела дорога, и виден был кусочек поля, к которому она вела, поросший буйной желтоватой зеленью, — на этом картина обрывалась, срезанная косяком окна. Взгляд Винцуни то скользил по верхушкам дубов, то опускался вниз, на клумбу с увядающими астрами, то вновь убегал вдаль, к вереницам розовых осин, или следил, как с березы падает золотой листик, катится, подхваченный ветром, по желтой траве, пролетает над кровавыми сумахами и уносится в поле. Иногда занавеска, трепыхаясь на ветру, закрывала часть вида, — тогда Винцуня слегка взмахивала рукой, точно хотела этим жестом устранить помеху, отделявшую ее от кусочка мира, на который она смотрела, но ветер тут же менял направление, отбрасывал занавеску в другую сторону, и снова открывался дальний план картины с косыми линиями полей и серебряными нитями паутины, летавшей над полями.

Тихо, тихо было вокруг, только канарейки щебетали у окна да в глубине рощи им в ответ изредка раздавался щебет какой-нибудь заблудившейся пташки, опечаленной приходом осени.