Дай Бог, чтобы я ошибся, но я вижу, что ее постигло явное и неотвратимое несчастье: он ее больше не любит… Если вообще то чувство, которое он к ней испытывал — безумство и мальчишеская фантазия, — можно именовать любовью… Но исчезла, мне кажется, и эта бледная тень любви, и скоро жена станет ему в тягость, гирей на ногах… Кроме того, неминуемо ждет разорение: ему взбрело в голову строить новый дом в Неменке, который в уменьшенном виде должен повторить особняк пани Карлич в Песочной… Неменке не выдержать тяжести расходов на этот дворец в миниатюре, вдобавок еще кареты, гости, мебель из Варшавы, а хозяйство запущено… В прошлом году в Неменке не собрали и половинного урожая… Винцуне второй раз грозит нищета… Да! Безусловно, пока я жив, я никогда этого не допущу, но как мне оградить ее от моральных страданий, от домашних неурядиц, от разочарования, мрачный приход которого я прочел в ее глазах. Здесь я бессилен, и как вспомню об этом… Нет, мой единственный друг, я просто не в силах продолжать свою исповедь…

Все же надо тебе рассказать о дальнейшей судьбе нашего предприятия; ты знаешь людей и не удивишься, что в мое повествование ворвался крик души и воспоминание о любимой женщине… Хотя я разлучен с ней навсегда, она постоянно у меня перед глазами, и это не мешает мне, потому что образ ее у меня связан с самыми светлыми моими думами и чаяниями; и, думая о ней, я занят ими; пусть же все личное, боль и любовь всегда переплетаются с теми высокими мыслями и чувствами, о которых мы с тобой когда-то говорили, лишь бы не были им помехой.

Так вот, после нескольких заседаний, на которых нами был основательно продуман и разработан план больницы, мы ознакомили с ним всех соседей и предложили собрать деньги. Эта часть дела прошла удивительно легко. Происходило все в доме Сянковских, где собралось многолюдное общество. Наш маленький комитет выбрал меня докладчиком и выразителем своих мыслей. Я как сумел рассказал о пользе и необходимости больницы, а когда я кончил, то с великим удивлением увидел слезы на глазах стариков и задор в глазах молодежи. Меня обнимали, целовали, даже устроили мне маленькую овацию, потом стали раскошеливаться. Общая сумма сбора превзошла всякие ожидания: среди нас не было богачей, зато нас было много, а как говорит поговорка: «С миру по нитке — голому рубаха». Дочь хозяина поставила на стол поднос, и все стали выкладывать деньги. Я внимательно следил за лицами дарителей, стараясь определить, какими внутренними побуждениями вызвана их щедрость. Большинство жертвовали, поддавшись минутному порыву чувств, эти выкладывали весьма умеренные суммы. За ними шли те, кто делал пожертвования из тщеславия, чтобы выставить напоказ свой достаток или щедрость. Эти давали больше первых.

Таких, кто жертвовал по убеждению, думая о пользе дела, было немного, но они давали больше всех, даже больше, чем позволяли их доходы.

Александр Снопинский выложил на поднос самую крупную сумму, при этом исподтишка взглянул на окружающих: видят ли они его щедрость. Меня так и подмывало сказать ему, что лучше бы он дал меньше, но положил свои деньги незаметно; другому, может, и сказал бы, по праву старшинства и из добрых побуждений, но Александр мог воспринять мои слова как выпад против него лично, и слова мои не достигли бы цели. Винцуни на этом собрании не было, с тех пор как у нее ребенок, от редко выезжает из дому, сегодня я встретил ее в первый раз…

В конце концов план был готов, деньги собраны, и разрешение властей получено. Весной, то есть через месяц, в N. начнут строить больницу. Должен еще сказать, что графиня X., узнав от своего поверенного о нашей затее, предложила брать лес для строительства из ее угодий, а пани Карлич, кажется, этому содействовал Александр в пору его горячей увлеченности нашим проектом, предоставила для работ своих постоянных мастеров.

Так что примерно через полгода больница начнет действовать. Это принесет нашей округе немалую пользу. До сих пор бедняки не имели возможности прибегать к помощи врача; заболев, они зовут к себе знахарей и ворожей, которые вгоняют их в гроб своими весьма сомнительными снадобьями и заговорами.

Теперь каждый больной еврей или крестьянин смогут воспользоваться больницей, где их ожидают просторная палата, хорошее питание, свежий воздух, лекарства и услуги врача. Кроме того, врач и с ним два фельдшера обязаны объезжать всю округу и следить, как соблюдаются правила гигиены. Если мы найдем во враче дельного и заинтересованного человека, он наверняка сможет привить простому народу любовь к чистоте и опрятности, которые являются залогом здоровья.

Пребывание врача в N. принесет немалую пользу и шляхте. Ведь сейчас в случае болезни за врачом приходится посылать далеко, за несколько миль. Но мы решили, что пожертвования пойдут только на строительство и оборудование больницы, а за лечение будут потом платить сами больные. Известно, что милостыня к добру не ведет, — разве что мы имеем дело с нищим, — каждый, зарабатывая себе на жизнь, должен откладывать и на случай болезни. С этим придется труднее всего! Попробуй-ка внушить крестьянам, чтобы не верили знахарям и платили за лекарства! Или евреям, чтобы доверились опеке христиан. К счастью, наш ксендз пользуется большим авторитетом у первых, а я — уже не знаю за какие заслуги — вызываю доверие у вторых, причем до такой степени, что они порой идут вместо раввина ко мне, прося, чтобы я их рассудил. Меня это от души забавляет. Но я надеюсь, что с помощью еще нескольких достойных и уважаемых людей мы добьемся своей цели и успешно убедим бедняков, что лекарства, приготовленные в аптеках, в тысячу раз полезнее всякого рода ворожбы, что врач знает больше, чем знахарь или ворожея, а в просторной, чистой больничной палате человек может быстрей выздороветь, чем в душной хате. Успех нашего дела в значительной мере зависит от врача, который к весне должен приехать в N. На него я возлагаю особые надежды. Среди врачей немало энтузиастов своего дела, сама профессия к этому располагает, а если он к тому же окажется душевным и доброжелательным человеком, то успех нам обеспечен.

Эта предстоящая борьба с темнотой не столько пугает меня, сколько печалит. Я не сомневаюсь, что мы добьемся своего, тому порукой наше горячее желание и упорство, но грустно, что в наш, как говорится, просвещенный век миллионам людей приходится доказывать полезность элементарных правил гигиены или общественной деятельности. Люди не имеют ни малейшего понятия о благодеяниях науки, более того, остерегаются ее и предпочитают платить шарлатанам, именующим себя чародеями, чем врачам, которые действительно могут им помочь! Мысленно я уже вижу рядом с больницей народную школу, где толковый сельский учитель просвещает умы молодого поколения, в то время как врач занимается лечением их физических недугов…

Прекрасная мечта, сколько их еще… Нет предела желанию приносить пользу тем, кто живет с нами на одной земле…

Но сейчас не время мечтать, надо довести до конца одно дело и лишь потом браться за другое; если берешься за несколько дел сразу, ни одно, как правило, не доводишь до конца. Итак — благоразумие, упорство и терпение…»

Идешь себе по дороге жизни, тащишься помаленьку, путь известно какой: пни да кочки, — а дорогой, по необходимости или ради развлечения, присматриваешься к своим попутчикам; чем бы мы друг от друга ни отличались, мы все следуем к одной и той же цели, бледный и немой призрак которой маячит вдали и зовется он — смертью. Смотришь: одни идут кряхтя и охая на каждом шагу, другие каждую пядь пройденной земли обливают кровавыми слезами, третьи терпеливо влачат тяжкое бремя труда и глазами, полными любви, озираются по сторонам или с надеждой устремляют их к небу; есть такие, что ползают в грязи и пыли, как мерзкие гады, есть и такие, что прыгают, как трясогузки, или порхают, как бабочки, с шуточкой да разухабистой песней одолевают половину пути, потом падают, подкошенные болезнями, и с гримасой неверия на устах доползают до общей для всех цели. Смотришь на них и думаешь: «Боже! Какие же они жалкие, грустные или отвратительные!» У одного лицо искажено мукой, другой согнулся под ярмом, а награда еще не скоро, третий скачет и воет, но вот-вот рухнет и окажется самым несчастным, потому что в сердце у него нет ни искорки спасительной любви, он полон горькой иронии. Зачем же меня уверяли на заре моей юности, будто мир чудесен? Где хваленое веселье, блеск, упоительные минуты счастья, которыми я грезил, когда душа только-только загоралась юношеским огнем? Чем порадовать взор? Чем слух усладить? Чем душу утешить? Идешь, так размышляя, и вдруг мимо тебя проносится чудесное видение: двое — он и она. Они, казалось бы, ступают по земле и в то же время парят в воздухе: они витают, витают в облаках и ничего не видят, будто мира не существует. Он видит только ее, она — только его. Нет для них ни земли, ни неба, и смотрят они как завороженные друг на друга. Он обхватил ее за талию, она обняла его голову, а губы слиты в поцелуе…