В первое мгновение она отпрянула и, прислонившись к стене, провела ладонью по лбу — должно быть, у нее потемнело в глазах. Затем схватила листок и стала жадно вглядываться в волшебные буквы, а лицо ее, как будто его жег скрытый в этих буквах таинственный огонь, все жарче пламенело, затуманенные глаза светлели, лучились, и вдруг из них потоком хлынули слезы.
Какая-нибудь хорошо воспитанная девушка, которую с детства обучали правилам пристойного поведения, наверное, почувствовала бы себя оскорбленной, найдя подобную записку в корзине цветов, полученной от молодого человека, и сочла бы его поступок дерзким легкомыслием, если не насмешкой. Но Винцуня выросла в деревне и была простодушна, чувствительна и непосредственна, как ребенок, Она еще никогда ни на кого не обижалась, и ей даже в голову не приходило, что можно рассердиться за доброе или любовное слово.
Записка Александра потрясла ее, разбудила и разожгла все те чувства, которые до сих пор лишь тлели в ее нежной душе, с которыми она еще боролась, тая их от самой себя, и слезы, струившиеся по ее лицу, были вызваны не обидой и огорчением, — в них искало выхода волнение охваченного страстью сердца. Сердце у Винцуни билось так сильно, что легкая ткань розового платья слегка вздрагивала на ее груди.
Была ли эта записка нарочно вложена в корзину с цветами или попала туда случайно? И почему Александр для слов, обращенных к сердцу и призванных возбудить любовный восторг, решил воспользоваться чужим языком? На это мог бы ответить тот, кто видел молодого Снопинского несколько месяцев тому назад в доме пани Карлич. Искавшая развлечений от деревенской скуки светская женщина сидела в кружке своих приближенных, среди которых был и Александр. На столе лежали листочки бумаги и карандаш, предназначенные для какой-то салонной игры. Кокетливая вдовушка небрежно взяла карандаш и на одном из листков нацарапала не глядя: «Je vous aime». Глаза ее в этот миг были устремлены на Александра. Увидев это, юноша схватил листок, прочел и незаметно для других, но так, чтобы заметила пани Карлич, спрятал его в карман. Перед тем как послать цветы Винцуне, — наполненная цветами пестрая корзиночка уже стояла перед ним на столе, — Александр вынул из ящика, где хранил всякие сувениры, листочек пани Карлич, и, точно скопировав все три слова, поместил свою записку между двумя камелиями. Переписывая, он говорил себе:
— Топольский не знает французского, зато я, подумает Винцуня, знаю. А это лишнее очко в мою пользу! А что, если она не поймет? — спросил он себя. — Э, такое простое выражение наверное поймет, а не поймет — так угадает.
Так и случилось. Винцуня наполовину поняла, наполовину угадала значение волшебных слов и, немного успокоившись, спрятала листок в висевшую у нее на шее ладанку с образком святого. Сначала она хотела было порвать записку, но, едва ее пальцы касались бумажки, губы тут же шептали: «Не могу!», и, сказав себе в конце концов: «Завтра я сожгу ее!», она поместила записку рядом со святым.
В тот же день Болеслав, придя в Неменку, увидел в гостиной на столе корзину с цветами.
— О, какие красивые цветы, — сказал он, — откуда они у вас, панна Винцента?
Винцуня посмотрела в окно и не слышала или сделала вид, что не слышит. Вместо нее ответила Неменская:
— Это молодой Снопинский прислал Винцуне. И, можете себе представить, посыльный сказал, будто эту корзиночку пан Александр сделал собственноручно.
Болеслав улыбнулся. Ни тени подозрений, ни тени ревности не было в его душе. Сам человек благородный и бесхитростный, он, видно, и у других не допускал задних мыслей и коварных намерений. Ему казалось вполне естественным, чтобы каждый, кто познакомился с его невестой, полюбил ее и хотел ей всячески услужить. Он сам готов был жизнь за нее отдать, любой труд был ему не в тягость, лишь бы служил ее благу, как же мог он удивляться, что кто-то дарит ей цветы.
— Способный, однако, парень этот Снопинский — заметил он, разглядывая шедевр плетежного искусства. — Лицо у него смышленое, понятливое, а и руки, видать, хорошие. Жаль, что он ведет такую праздную бесцельную жизнь и все это растрачивается впустую.
Винцуня не слышала последних слов Болеслава; едва ее жених заговорил об Александре, она быстро вышла из комнаты. Зато Неменская так горячо заступилась за красивого и светского, как она говорила, кавалера, что Болеслав не мог не рассмеяться.
— Я вижу, пан Александр в великой милости у вас.
— Да, и я не понимаю, как можно так превратно судить о таком милом и очаровательном молодом человеке, — решительно возразила старушка.
— Ну что ж, — усмехнулся Болеслав, — даю слово, что больше никогда не буду отзываться дурно о вашем любимце, хотя, видит Бог, ему многое можно поставить в упрек, а еще больше — его родителям, которые так неразумно воспитали своего сына.
Снова прошло три недели, и за это время Александр ни разу не показался в Неменке. Очевидно, такой образ действия диктовала ему его «стратегия». Винцуня худела и бледнела на глазах. Иногда на нее нападала прежняя ее смешливость, но это были редкие и короткие минуты; обычно же, бледная и молчаливая, она сидела в своей комнате с шитьем в руках, более отдаваясь теченью своих мыслей, чем прилежному рукоделию, или, напротив, выискивала себе какое-нибудь хлопотливое хозяйственное дело и занималась им с таким лихорадочным усердием, как будто хотела забыться в труде, прогнать какую-то неотвязную мысль, отравлявшую ей душевный покой.
Между тем в деревнях кипела летняя страда. Июнь близился к концу, соловьи в рощах приумолкли, зато на лугах весело звенели косы и под их взмахами падала высокая густая трава; говорливые бабы, присев на корточки, пропалывали загоны льна и пшеницы, а пахари бороздили плугами поля, готовя землю под озимые, и с заботой считали дни: яровая рожь уже колосится, вот-вот пора убирать урожай, а затем не мешкая приступать к осеннему севу.
Болеслав управлял всеми работами в Тополине и в Неменке и был очень занят. Оба фольварка, хоть небольшие, но с разнообразным и образцово оснащенным хозяйством, требовали не меньше забот, чем какое-нибудь обширное, но запущенное имение, управляемое по старинке. С раннего утра он верхом на лошади объезжал поля и луга; по обычаю, первым делом здоровался с работниками, которые на его «Бог в помощь» отвечали дружным хором: «Спасибо, спасибо!», а когда, проверив, что и как сделано, и отдав распоряжения, он отправлялся дальше, улыбаясь смотрели ему вслед и с рвением брались за работу. Болеслава любили, потому что знали его как требовательного, но справедливого хозяина, который с людьми обращается по-людски и расплачивается быстро и по-честному.
Каждый вечер на закате солнца тополинский двор наполнялся людьми, шумом голосов, стуком и движением. В ворота въезжали груженые сеном возы, толпой шли косцы и, позванивая поднятыми над головой косами, располагались около крыльца, за ними подходили полольщицы в красных платках или с красными маками в волосах, заглушая своим гомоном и громким смехом степенные разговоры мужиков. У колодца парубок поил из корыта небольшое стадо породистого скота, и журавль с протяжным скрипом поминутно опускал и поднимал висевшее на конце его большое ведро; с ближнего пастбища доносилось ржание лошадей, со двора ему отвечало мычанье скота. Всюду крепко пахло свежим сеном, а на вершине высокой липы, поднимавшейся над гумном, стоял, поджав одну ногу, аист и что-то громко клекотал матери-аистихе, а та, широко рассевшись в гнезде, совала пищу в разинутые клювики, которые тянулись к ней между зубьев подпиравшей гнездо бороны.
В это время возвращался с поля и Болеслав. Поручив своего верхового коня конюху, он усаживался на крыльце среди работников и работниц. Вскоре к звону кос присоединялся звон мелкой монеты. Справедливый хозяин выплачивал каждому полагавшиеся ему деньги, с косарями толковал о погоде, об урожае, женщин расспрашивал об их ребятишках и хозяйстве, одним давал советы, иных журил, договаривался о плате за следующий день, каждому указывал его место и назначал занятье, а под конец, когда все уже было улажено, приветливо говорил им: «Теперь, дети мои, ступайте с Богом, спокойной ночи!» Весь двор истово отвечал ему: «Слава Иисусу Христу», после чего мужики и бабы начинали расходиться. Вскоре издали доносились лишь отголоски их разговоров. Или кто-нибудь заведет народную песню, тогда над землей в тихом воздухе с минуту стоит протяжный, похожий на стон звук и вдруг обрывается, а в другой стороне слышится чей-то громкий смех. Эхо подхватывает то и другое, жалобные звуки песни и веселые раскаты хохота, смешивает их в единое целое и несет эту музыку радости и печали по полям, пока не разобьется о стену рощи, и не замрет над стрехой тополинской усадьбы.
