Мы имеем теперь возможность напряженной повседневной работой, а также и чисто механическим путем с помощью машины накапливать энергию в своих организмах, в частности, видоизменять молодой растущий мозг своего потомка, и мы все живем одной общей жизнью. Я в этот момент имею в себе все мысли своего отца, деда и прабабки, а они, отсутствуя, знают все мои слова, видят то, что я вижу. И весь этот запас нервной энергии я направляю в сына. Понятно? Я никому из посторонних до сих пор этого не говорил. Ты меня поймешь, когда мы займемся в лаборатории.

— А почему ты мне это доверяешь?

— Отчасти потому, что ты занимаешься близкими нам научными вопросами. Из-за одного этого, впрочем, я не стал бы говорить. Последнее время нам казалось необходимым посвятить подходящего человека в нашу жизнь и работу, так как, по нашим расчетам, в случае какого-либо непредвиденного прорыва нашей цепи может понадобиться помощь постороннего.

В его словах звучала горечь.

Во время его пламенной речи во мне росло смутное чувство тревоги. В его грандиозном замысле я видел несколько слабых мест.

— Георг, — сказал я, — учел ли ты то обстоятельство, что человеческий мозг— очень сложная и хрупкая машина? Даже паровой котел выше известного давления может разорваться…

Во-вторых, как обычное правило редкий врач возьмется лечить себя и своих близких. Личные переживания помешают ему быть достаточно спокойным. Отсутствие объективности заставляет забывать азбучные истины и служит причиной многих грубых ошибок. А ведь вы, в сущности, взялись проделывать— каждый над собой и все вместе над своей семьей — непрерывную и ответственную операцию!.. В-третьих, — и это как раз подтверждает то, что я сейчас сказал, — ты, строя свои расчеты, как будто совершенно забыл об основных законах наследственности, законах менделирования[11], например, о расщеплении… Ведь не все желательные для тебя свойства передадутся обязательно единственному сыну (а, по-видимому, у каждого из вас по одному сыну). Могут передаться и нежелательные свойства. Твой опыт был бы тем успешнее, чем больше бы вы имели детей…

В-четвертых, — я могу себе представить, что ты хорошо изучил все свойства всех членов своей семьи, но как ты поручишься, что каждый из вас, выбирая себе жену, знает ее формулу наследственных свойств, знает все, таящиеся в ней в скрытом, рецессивном состоянии задатки? Может же ваш единственный ребенок получить все ее свойства, а ваши свойства могли бы проявиться не на этом, а на одном из следующих детей…

И, наконец, в-пятых, — как ты можешь ручаться, что ребенок ни в коем случае не заболеет? Наконец…

Я спохватился, что наговорил, может быть, слишком много, и осекся… Я сам испугался действия своих слов. Гримаса боли прошла по лицу Георга.

— Я все это учитываю, — глухо сказал он. — Конечно, возможны неожиданности. Иногда я боюсь атавизма, внезапной мутации назад. Но ты также забываешь, что организм способен необычайно развиваться под влиянием длительного планомерного упражнения, что невозможно для парового котла.

Что касается законов наследования, то мне ли их не знать! Ты вот сам забываешь о законе однообразия, установленном Лангом, который выяснил, что поколение наследственно чистокровных особей при одинаковых внешних условиях будет сходно с родителями. Жен мы изучаем и подбираем очень тщательно — и обычно из числа наших же родственников, что ускоряет отбор как в положительную, так и в отрицательную сторону. Но и «скрытые» свойства, которые таятся в жене, не проявятся в потомстве, так как все наиболее ценные, необходимые нам свойства удачно подобраны в мужской линии в порядке доминирующих, главенствующих.

Да, у нас бывает лишь по одному сыну, но в него вкладывается все. Если бы мы свое воспитательное и лабораторное воздействие делили между несколькими детьми, мы бы никогда не достигли в такой короткий срок таких результатов… Да есть еще и другие причины, которые заставляют нас ограничиваться одним ребенком…

Георг оборвал разговор и медленно ушел.

Георг проводил меня наверх. Заснул я, как убитый. Я проснулся в шесть часов утра. Поспешно принял душ и, точно давно жил здесь и всегда так делал, — открыл небольшой шкафчик, где нашел горячий завтрак.

Мне хотелось поскорей увидеть Георга и попасть в его лабораторию. Спустившись вниз, я сперва остановился в недоумении. Где же его искать? Вспомнив несложные инструкции, я подошел к ближайшему рычажку для растенения стен и стал обнажать перед своим взором дом Георга во всех направлениях. Раза два попались затененные комнаты. Может быть, там люди? Осмотрел сквозь стены библиотеку, потом, этаж за этажом, башню, где наверху был водопроводный бак, а в прилепившихся двух башенках: —в одной телескоп, а в другой что-то вроде телефонной станции. Наконец, в самом дальнем конце одной из длинных пристроек я увидел в волнистых, несколько искаженных очертаниях три фигуры около какой-то машин наподобие парового котла. Как и следовало ожидать, контуры не раздваивались, и было безукоризненно отчетливо видно только в том случае, если я смотрел по направлению, перпендикулярному стенам, так как тогда я смотрел параллельно оптической оси кристалла. Довольно легко ориентируясь, я прошел более десятка комнат, два коридора и вышел во внутренний дворик, на противоположной стороне которого в большом зале-мастерской работали все «три Георга». Настоящий Георг бросил молот и подошел ко мне:

— Хорошо, что пришел. Хочешь вместо утренней прогулки построить заново кусок так понравившегося тебе туннеля?

— Довольна странная прогулка! — засмеялся я.

— Ну, так прокатишься в этом дождевом червячке!

— Хорош червячок! — ответил я, осматривая цилиндрической формы машину из какого-то белого металла длиной около десяти, а диаметром — четырех метров.

— Мы его зовем по привычке «червячком». Первый раз, когда мы его сконструировали, он работал по принципу дождевого червя, то-есть двигался под землей, заглатывая и выбрасывая ее сзади.

— А как же получились гладкие мозаичные стены?

— Впоследствии мы его усовершенствовали, и теперь наш червячок тем и отличается по существу от живого дождевого червя, что он с помощью вольтовой дуги своим передним краем расплавляет в стекло, все встречающиеся породы, а сзади выбрасывает в вагонетки, увозящие по разматывающемуся «бесконечному канату» полужидкую стекловидную массу. Расплавленные стены туннеля выглаживаются стенками машины, — при этих словах Георг любовно ударил ладонью по испещренному бесчисленными мелкими отверстиями металлическому остову.

— Теперь понимаю, почему у стен туннеля мраморный рисунок! — воскликнул я.

— Конечно, потому, что состав, из которого получается стеклянная масса, не все время одинаковый, как на стекольных заводах. Ну, а чтобы пол был прямой, сделана эта трамбовка, — указал он на массивный хвост машины.

— А как же вам удалось не расплавиться вместе со своей машиной или хотя бы не изжариться в ней? — спросил я.

— Машина из такого сплава, который вполне может выдержать нужную температуру. Между прочим, его коэффициент расширения равен нулю[12], другими словами, от жары наш червячок нисколько не увеличивается в объеме. А вот насчет жары внутри машины — пришлось поработать! Во-первых, внутри установлены два мощных теплососа, которые поглощают значительную часть тепла, используя его на работу мотора. Кроме того, весь этот остов вращается с такой неимоверной быстротой, что непрерывно выделяющийся на поверхность машины из этих мелких отверстий слой масла покрывает машину как бы подушкой, не успевающей расплющиться. Вращающийся остов, а с ним вся машина, покоится на подушке из масла, следовательно, трение — минимальное. Внутри еще имеются несколько нетеплопроводных прослоек и охлаждающие аппараты.

А масло откуда подавалось?