Напряженное молчание товарищей Комлинского разрешилось теперь бурным неистовством. Все точно опьянели. Повскакали с мест, тянулись к механику. Каждый кричал свое и не слышал, что кричали другие — всем казалось, что освобождение близко и несомненно. Несколько человек подхватили Комлинского. Он безуспешно пытался вырваться, всех перекричать.

— Постойте! Постойте!.. Ведь все это удастся, конечно, лишь при условии, если машина осуществима… сможет работать!..

Однако его уже не слушали, собрались качать. Но в этот момент одно непредвиденное выступление грубо оборвало общее радостное возбуждение.

В веселый шум визгливым диссонансом ворвался чей-то пронзительно громкий, срывающийся, как будто даже незнакомый голос, выкрикивавший что-то невнятное в непонятном бешенстве. Все сразу смолкли, невольно оглянулись на дверь в соседнюю комнату. От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.

От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.

— Молчать!.. Не слушать этого мозглявенького дурачка!.. Все здесь подохнем!.. Это — наша могила!.. Так говорю я, Марин, и — молчать!..

Марин отрывисто ударял кулаком по столу. Казалось, будто это не кулак, а мяч, отскакивающий вверх после каждого удара.

— Да!.. Я стоял у двери и слушал его докладик. Чепуха! Глупость! Детские сказки! Ничего не получится. Путь отсюда один — такой, каким пришли. А так как улететь отсюда нельзя — значит, крышка!.. Гроб! Лед! И все!.. Дирижабль — умер. Корабль мертв! Никакие ваши идиотские угли не помогут: ни черные, ни голубые, ни зеленые, ни малиновые! Мы угробились в могильную яму, и никаких углей! В этом яме никто нас не увидит и никогда нас отсюда не вытащат! Поняли вы? — совсем взвизгнул Марин. — Ненавижу такие разговорчики таких человечков, потому хотя бы, что мы все — живые мертвецы!.. А потом станем мерзлые мертвецы!.. Вот!..

Прокричав оцепенелым товарищам свою дикую, полную сумбурной злобы речь, Марин так же, быстро и внезапно, как и явился, исчез в соседней комнате. Бураков осторожно прошел за ним и тотчас вернулся, плотно притворив за собой дверь.

— Лег. К нему сейчас лучше не подступаться.

— И чего выскочил? — недоумевающе пожал плечами Деревяшкин.

— Больной, — обронил Васильков.

— Ну, он и до ушиба был почти такой же, — недовольно проворчал Алфеев. — Мне ли не знать! Слова не скажи, тронуть ничего не смей, — все не так. Не угодишь на него. Злой и своевольный, только бы по его выходило. А что ему надо — и сам иногда не знает…

Припадок на льду был критическим моментом болезни Марина. Несколько дней пилот был вял, слаб, но потом стал чувствовать себя значительно лучше. Правда, он уединялся, бесцельно бродил по ледяному ущелью; к месту работы пошел лишь раз, был угрюм, ворчлив, раздражителен, — но в общем определенно поправлялся и никаких нелепостей не говорил. Вот почему неожиданная выходка его произвела на товарищей особо удручающее впечатление.

— Очень жаль, что так вышло, — раздумчиво проговорил Ковров. — Теперь у меня не хватит духа высказывать свои соображения…

— Какие же соображения? — встрепенулся Рюмин. — Надо договаривать.

Ковров помолчал немного, потом заговорил:

— Конечно, Марин неправ. Наше положение вовсе не безвыходное, у нас есть несколько возможностей выбраться, даже если машина Комлинского окажется ни к чему не годной. Не следует от больных выкриков Марина впадать в отчаяние… Но… не следует также впадать и в телячий восторг от сомнительного проекта. Нам необходимо быть спокойными.

— А чем плоха машина? — почти со злобой спросил Алфеев.

— Закон сохранения энергии, дорогие товарищи, — ответил Ковров. — Об этом законе Комлинский мне кажется, как будто недостаточно помнит. Думаю, что машина его толку не принесет. Это по-видимому проект «вечного двигателя», то-есть неосуществимая затея.

— Позвольте резюмировать прения, — улыбнулся репортер. — Ковров начал за здравие, а свел за упокой. Выводы таковы: хоть Марин вообще неправ, но в частности он прав, что Комлинский целиком и полностью неправ и машина его никудышная. Так? Но ничего, Комлинский, не унывай, делай! Авось что-нибудь и сделаешь. Сделаешь, Комлинский?

Комлинский нахмурился, но ничего не ответил.

— Именно это я и хотел предложить, — серьезно возразил Ковров. — Комлинский обязан взяться за конструирование своей машины. Бураков подвел неправильный итог, и неправым оказался только он один. Я предполагаю, — Ковров сделал на этом слове ударение, — но не могу сейчас с точностью доказать, что проект неосуществим. А предупредить я счел себя обязанным — чтобы после не было разочарований.

— Вот тебе на! — развел репортер руками. — Я же и оказался кругом виноват. Придется согласиться и мне с Ковровым! Не подкачай, Комлинский, чтобы не говорили, что тебя зря качали.

Комлинский, не отвечая, принужденно улыбнулся.

Васильков в нескольких словах намет ил расписание работ, и все молча разошлись по своим койкам. Репортера профессор незаметно увлек за двери. Там зашептал ему на ухо:

— Слушайте, Бураков, не шутите с механиком. Он обидчив. Если с возражениями и мирится кое-как, то иронии ни за что не простит…

Наэлектризованная докладом Комлинского колония пленников ледяного фиорда с удвоенной энергией принялась за постройку лестницы. Исключение представляли трое: механики Гаврилов, Комлинский и Марин. Гаврилова зачислили «специалистом по радио», хотя особыми познаниями по радиотехнике механик похвастаться не мог. Целыми днями возился он с перепутанными и поломанными частями найденного на пароходе радиоаппарата, отверженно и терпеливо стараясь соединить воедино как обрывки познаний, оставшихся от давней поры его кратковременного радиолюбительства, так и обрывки перержавевших проводов на катушках. Комлинский дневал и ночевал в котельной. Марин… Марин ничего не делал. Иногда, не сказываясь, уходил на несколько часов вверх по ущелью.

Наконец последнее звено лестницы было подвешено. Для этого случая специально пригласили Комлинского. Механика пришлось чуть ли не силой тащить из глубины трюма, чтобы предоставить ему честь первым ступить на вершину айсберга. Увлекшись новой затеей, Комлинский стал совершенно равнодушен к первому своему детищу — лестнице. При гробовом молчании товарищей он быстро поднялся вверх и, тщательно укрепив под верхней гранью стены поданное ему последнее звено, воткнул гарпун в вершину айсберга древком вверх. Потом подтянулся и стал на лед рядом с гарпуном.

Комлинский стал на лёд рядом со своим гарпуном.

Силуэт его фигуры впервые за время заключения в ледяных стенах фиорда четко вырисовался на фоне неба.

Раздался взрыв аплодисментов. Механик поднял руку.

— Море! — крикнул он вниз. Новый взрыв аплодисментов, и фигурки внизу засуетились; один за другим стали подыматься наверх. Скоро все, кроме Марина, тесно сгрудившись, стояли на бугристой вершине айсберга.

Свет солнца, немощно выглядывавшего краешком из-за горизонта, казался нестерпимо ярким, простор — головокружительно необъятным. Внизу была узкая полоска воды, а дальше — бесконечное ледяное поле. Беспорядочное нагромождение торосов чередовалось со сравнительно ровными поверхностями. Местами, просвечивая сквозь клубы пара, жирными кляксами темнела открытая вода. Васильков оглядывал в единственный бинокль ледяные поля, потом обернулся назад, осмотрел ледник. Всю его поверхность рассмотреть не удалось, — айсберг был ниже боковых стен ущелья. Однако теперь не могло быть сомнения, что это небольшой островок: кругом до самого горизонта развертывалась однообразная панорама бесконечного нагромождения льдов.