Вдруг на палубе раздался страшный грохот, подхваченный дробными раскатами далекого эхо. В кубрике началось что-то неописуемое. Все вскочили, заметались, кто-то закричал полным голосом, завыл как волк. Все старались перекричать друг друга, и никто не слушал. Деревяшкин спросонок столкнулся с Бураковым, вбежавший в кубрик, с отчаянным визгом набросился на него и стал наотмашь молотить кулаками по спине, не замечая, что попутно ушибает обо что-то руки. К драке присоединились другие. Скоро все были вовлечены в общую свалку. Кто-то зажег фонарь, но он тотчас же погас.

Каждому из дерущихся казалось, что он схватился грудь с грудью с этим самым невидимым страшным врагом.

Каждому из дерущихся казалось, что он схватился с невидимым страшным врагом.

Тут уж не думали, не рассуждали и с инстинктивной беспощадностью бились не на живот, а на смерть, пуская в ход не только руки и ноги, но и зубы.

Все были ослеплены взрывом ярости, вырвавшейся из скорлупы отчаянного страха. «Храбрость», или, вернее, неистовство, рожденная ужасом, бывает отчаянной, близкой к безумию, — она неудержима, как танковая колонна.

Васильков, с нечеловеческим усилием выдравшись из-под дерущихся тел, единственный изо всех успел отдать себе отчет в том, что происходит в кубрике. Несколько минут он делал бесплодные попытки остановить стихию паники, освещая дерущихся карманным фонариком.

Наконец он нашел Коврова, молча отбивавшегося от насевших на него Рюмина и Алфеева. С неожиданной для себя силой Васильков оттащил Рюмина за ногу, а Алфеева Ковров сбросил с себя как щенка.

— Помогите мне их успокоить, — прокричал Васильков, схватив Коврова за руку.

Вдвоем они пробрались к двери и, раскрыв ее настежь, стали одного за другим вытаскивать на палубу обезумевших товарищей, повторяя в такт движениям слова успокоения. Этот своеобразный ритм при очистке кубрика и свежий воздух возымели свое действие: паника скоро улеглась. Самым трудным оказалось освободить репортера, который, конечно, оказался в объятиях Комлинского. Тесно сцепившись, они катались по полу как бочка. Так их, нерасцепленными, и вытащили на снег.

Зажгли всюду свет. Оказалось, что верхнее звено отводящей трубы выломано и сброшено на палубу.

— Да что же это!.. В такой тьме и такие страсти!.. — задыхаясь, с отчаяньем сказал Алфеев. — Убить ведь может в любой момент!

— Что это?.. — с тоской повторил Рюмин. — Если бы знать, что! Если птица, то какая же она? А человек… не может быть такого человека, откуда ему взяться?

— Ну, будет! — сердито остановил его Деревяшкин.

У Деревяшкина тоже была «теория», объяснявшая все без остатка, но завхоз не решался ее высказывать, так как знал, что никто не одобрит его предположений о существовании «нечистой силы».

Попытки делиться впечатлениями от паники оказались настолько трудными, и так мало было у кого бы то ни было охоты слушать о страхах товарищей, когда своего смятения было достаточно, что все эти попытки фазу же отпали.

Молча осмотрели повреждения на палубе.

— Ну, товарищи, — громко сказал Васильков, — довольно страхов. Нападение — лучшая защита. С завтрашнего дня начинаем наступление на врага. И уверяю вас, мы для него будем страшнее, чем он для нас. Для начала — завтра переселяемся на время в ледяной дом.

— Вот и хорошо! — обрадовался Деревяшкин. — Ну его, в самом деле! Ничего хорошего мы на этом проклятом пароходе не дождемся!

— Но перед этим надо будет установить обратно трубу на место. Итак — завтра в ледяной дом!

Васильков приложил ухо к трубе и опять услышал что-то похожее на приглушенный смех…

Странный вид имела процессия, в строгом порядке двигавшаяся по дну занесенного ледяного фиорда. Впереди — двое на лыжах с покачивающимися фонарями в руках. Их гигантские извивающиеся тени, как огромные жадные змеи, заглатывали силуэты двух саней с поклажей. Сзади гуськом вытянулась охрана. Иногда поблескивали дула винтовок.

Когда остановились, чтобы сменить везущих, Васильков скомандовал:

— Потушить фонари!

Дальше до самого ледяного дома двигались в темноте.

Перед отправлением Васильков собрал всех в кубрике и тихим ровным голосом дал каждому точные и определенные инструкции. Поэтому теперь действовали без дополнительных распоряжений.

Комлинский с Алфеевым, при участии самого Василькова, не зажигая огня, бесшумно отвезли сани десятка на два метров назад. Васильков сам ощупью навел куда-то вверх прожекторы, установленные заранее в полной готовности на санях. Тем временем остальные шумно вошли в ледяной дом. Поставили на столе два фонаря и совершенно бесшумно тотчас же вышли в противоположную дверь. Через несколько минут неслышно вернулись к саням.

Храня полное молчание, смотрели на ледяной дом. Из узкого окошка падала на снег, точно высунутая наружу свежая сосновая доска, длинная полоса света.

Васильков, давая свои указания, особенно настойчиво рекомендовал запастись терпением. Однако уже минут через двадцать ожидающим стало казаться, что они стоят несколько часов. Делалось все холоднее. Мороз пробирался через меха, ныли ноги. В это время, когда многим ожидание начало казаться смешным и ненужным, неожиданно раздался грохот. Какая-то лавина обрушилась на ледяной дом. Мгновенно щелкнули выключатели. Прожекторы выбросили зыбкие сияющие столбы вверх. Ледяного навеса у края фиорда не было. Он обрушился. А там, на краю метнулась странная тень: неведомый зверь, ставший на дыбы и похожий на человека в шубе. Тень опустилась на четвереньки и исчезла.

— Так вот, товарищи, — громко сказал Васильков, — я вам показал врага. Это — человек. Раньше он нас пугал и за нами охотился, теперь мы за ним будем охотиться — и, полагаю, у него найдется больше оснований бояться нас. Если он не оставит мае в покое, мы заставим его это сделать. Наш враг усердно трудился над этой ледяной площадкой. Нетрудно было догадаться, что он замышляет выгнать нас сюда с корабля, а здесь уже в один присест всех расплющить. Сюда я вас привел для того, чтобы показать вам нашего врага. А теперь — обратно. Поближе с ним познакомиться мы еще успеем.

На обратном пути вспомнили гипотезу Коврова об уцелевшем и одичавшем человеке с японского парохода. Один Комлинский ни с чем не соглашался.

— Никакого человека мы не видали. Неопределенная игра света и тени. Кто расплющил ледяной дом? Я и раньше говорил, что эта глыба сама может упасть!

Васильков сообщил, что эта «неопределенная игра света и тени» курит украденные у него папиросы и роняет сверху окурки. Он сам нашел на-днях здесь окурок. Наконец, он выследил, как наверху долбили и сверлили лед. Но переубедить Комлинского было невозможно. Он упорно стоял на своем.

На пароходе установили в нескольких местах сильные капканы.

На другой день, когда вышли со светом из кубрика, увидели на свежевыпавшем снегу следы. Они шли во всех направлениях. И к спуску парохода, и к лестнице Комлинского, и к дверям кладовой. По следу пришли к одному из капканов.

— Есть… Пойман!.. — закричал Бураков, шедший впереди.

Все гурьбой его догнали… и замерли.

Фонари действительно осветили фигуру человека. Но что это был за человек! Над капканом возвышался запорошенный снегом, скорченный, замороженный труп японца, из числа найденных в кают-компании и похороненных потом во льду.

Над капканом возвышался замерзший труп японца.

— С-скотина! — с негодованием проговорил Ковров и сплюнул в сторону.

Васильков с удовольствием заметил, что это событие не только никого не испугало, а наоборот, подняло настроение у его товарищей. Все были возмущены и чувствовали презрение к неизвестному врагу, опустившемуся до такого низкого и дешевого обмана. А ведь презрение к врагу означает в сущности более высокую оценку собственных сил.