Он выхватил кинжал, поднял его, поразил себя прямо в сердце, извлек из раны, поднял снова и показывая изумленному народу, произнес:

— Смотрите на кровь Эола!.. Радуйтесь!.. — и упал на помосте.

— Эол! Эол! — вдруг раздался в толпе пронзительный женский голос! Девушка бледная и исступленная прорвалась сквозь толпу, вбежала на эшафот и упала на Эола. Как будто пробужденный знакомым голосом, он открыл глаза, и увидя Мери, столкнул ее с себя приподнявшись произнёс:

— Возьмите ее, отвлеките от соблазнителя её матери.

Народ пораженный ужасом безмолвствовал и казалось ожидал нового чуда… Но скоро общее онемение прошло, громкой гул, как шум пролетающего по лесу ветра во время осени, пронесся в народе:

— Это злодей, это Эол! Где ж Царь наш? Где наш Иоанн?

— Где Иоанн? — повторили тысяча голосов, и толпы двинулись к возвышению, где устроен был трон, эшафот и где Сановники сидели как окаменевшие от прикосновения Арунова жезла.

— Где Властитель наш?

— Где изменники? — повторял голос народный. Верховный Совещатель встал уже, чтобы отвечать толпе, которая теснилась к нему. Вдруг раздаются позади его слова:

— Здесь Властитель наш! Вот ваш Иоанн!

Народ остановился, умолк; недоверчивый к словам, он искал взорами, откуда был слышен голос и где был Властитель.

— Вот Властитель ваш! — повторил Правитель острова Св. Георгия, приподнявшись на первую ступень трона, и возводя на оный Иоанна.

— Правители и народ! Вы знаете своего Царя! Вам не нужна на нем царская одежда, чтоб узнать его… Небо спасло его для вашего блага!

Верховный Совещатель, Властитель мира, помощник Иоанна и все сановники и царедворцы узнали величественную наружность его и взоры, блестящие миром и милосердием; они бросились к ступеням трона, на котором Иоанн в военной одежде, с подвязанною рукою, обратив взоры к небу, стоял безмолвен как воскресающий праведник.

— Он! он! — раздалось подле трона, и Иоанн был уже на руках детей своих. Его несли во дворец; крики народной радости раздавались по всей Босфорании и отзывались за Великим проливом. От бесчисленности народа, казалось, что земля колебалась и взволновалось море около стен Босфоранских. Все текло к дворцу; пробегая около эшафота, все со страхом смотрели и отдалялись от него.

— Дальше, дальше! — говорили все, — там лежит тело, в котором был нечистый дух, принявший образ нашего доброго Властителя, нашего отца Иоанна!

После ужасного события в Босфорании водворилась тишина; народ разошёлся по домам, благословляя Властителя своего, и припоминая как несбыточный сон все виденное и слышанное. Но у Иоанна ещё не спокойна была душа; немедленно послал он гонцов на встречу к царевне Эвфалии. Беспамятная Мери была исторгнута из хладных объятий преступного Эола и перенесена во дворец; маленькая Лена стояла в слезах около её постели.

В трудовом своем покое Иоанн нашёл сверток бумаги. Это была рукопись Эола.

Признания злодея ужасны; но Иоанн читал их, и невольный вздох сожаления вырвался из груди его.

Вот что заключала рукопись;

«Люди, в которых есть сердце, но сердце не холодное, не бесчувственное; люди, в которых есть зрящая, могучая душа, но не дух обыкновенной жизни, хотите ли знать причины бедствий человеческих?.. Но что вам в чужом опыте? Вы не поверите ему!.. Для вас нужно собственное бедствие? Испытывайте же нещастия и слушайте жизнь мою, как несбыточный рассказ, который в состоянии только усыпить вас! Не принимайте слов моих за исповедь, за раскаяние: перед вами ли, слабые существа, мне считать себя виновным, перед вами ли оправдываюсь я, и вашего ли ищу прощения? Нет! Я виноват сам перед собою, перед самим собою падаю я на колена, перед очами собственного разума я наказываю сердце своё! Кого еще казнил бы я презрением, как преступника? Того, кто первый не сказал мне, что я человек… Того, чья рука поднялась, чтоб указать мне ложный путь к счастию и цель не соразмерную ни предназначению моему, ни силам моим; того, чьи уроки поселили в душе моей нечеловеческую надежду утолить голод светом солнца, а жажду светом луны!

Слушайте слова мои! Они опечалят вас на время, как заунывная песнь страдальца; вы вздохнете и броситесь опять по тому же пути, на оконечности которого думаете вы найти цель ваших надежд и желаний.

Я бы сказал вам: учитесь, люди, чужими бедами; если вы не прах, не камни, не металлы, и если вы ищите в себе спокойствие, а вне себя света и радостей! Но вас ли учить, опытных, мудрых, самонадеянных?

У меня были отец и мать, как и у всех; но не всех судьба лишила их безвременно. Брат отца моего принял на себя попечение возрастить и воспитать меня. Как испытатель таинств природы и сил человеческих, он и меня сделал жертвою своего испытания. Мысль о всеведении казалась ему возможною: он отвергал предопределение и думал, что ум, подкрепленный твёрдостью духа, может овладеть волею людей, обстоятельствами, случаем, судьбою! Он хотел исторгнуть из меня все отрицательное человека и наполнить одним положительным. Внушая в меня возвышенную твердость духа, он лишил меня добрых содраганий души: сожаления, чувствительности, нежности. Он создал для меня какой-то новый мир и приучал мои понятия ко всему сверхъестественному. Как Эриефея, желавшая погубить Геркулеса, он задал мне работы не совершаемые и полубогами: обращая мое внимание и взоры на недосягаемую высоту, он отклонил их от предметов обыкновенных окружающий человека; по его понятиям цель действий человека видима была только зорким воображением; только высота и отдаление были светлы. Достигни до них, говорил он, и ты будет на вершине горы, под стопами твоими, и люди, и громы, и молнии; там, не поразят тебя ни кары неба, ни козни людей!

Изострив ум мой как меч, он сделал его способным только для битвы с общими мнениями.

Пресмыкаться ли создан человек, говорил он, для пищи ли и для сна ли только создан он? Испытай, говорил он, обыкновенные нужды и наслаждения, и скажи, какое чувство поселят они в сердце твоем?

И пресыщал он меня всевозможными наслаждениями.

И я поверил ему. Пресыщение оставляло по себе тягость, боль, грусть, отвращение! Я поверил ему, потому что мысль стремилась к показанной мне отдалённой цели, окрыляла меня, облегчала все существо мое, вливала в меня какое-то чувство, которое было выше радости, сладостнее наслаждения.

Настал юношеский возраст мой. Дружба частная, говорил он, есть слабость: она невидимо накидывает оковы, известные под именем снисхождения, невольной взаимности; ласки ищут ласк; одолжение просит одолжения; отличие требует воздаяния; ты будет пристрастен столько же к другому, сколько слабости твои делают тебя пристрастным к самому себе. Будь несправедлив противу всех, управляйся сердцем, не умом, делай все по сердцу, а не по обязанности— и ты будет обыкновенным человеком, рабом ложного приличия.

Я поверил ему, отказался от дружбы, смотрел на всех людей одними глазами, как будто все они были равны между собою, во всех одни чувства, одно сердце, та же душа. Я избегал, ласк и одолжений, чтоб не быть обязанным знать благодарности и взаимности. Тяжкая душевная пустота и природная наклонность к излиянию доброго чувства заменялись мечтательностью о великих предназначениях человека. Что такое любовь? — говорил наставник мой, — не новые ли оковы, в которых ты для одного слабого существа забываешь всех, забываешь мир и себя; рабствуешь, упиваешься чувственностью и лежишь в прахе, как самый презренный из людей.

Как духу соблазнителю, я верил ему, и он извлек меня из сферы, для которой я был создан, извлек из мира простого, существенного, в мир воображаемый, извлек меня из среды человечества и — умер.

Я не плакал об нем, потому что сожаление он называл слабостью, а слезы малодушием. А слабости и малодушия я боялся, как пугливый младенец темноты.