— Покуда дадут ему знать о приезде нашем, я, именем Властителя, здесь хозяин, и принимаю Царевну Галльскую; понимаешь? Где все служители?

— Все здесь, — сказал недоверчиво слуга; но подъезжающая к крыльцу богатая карета, и сопровождающие оную, со всею важностью почетности, собравшиеся граждане города, вывели его из состояния нехоти, и он бросился отыскивать всю дворню господина своего.

Между тем Царевну ввели в богатые покои дома Градоначальника. Она задумчиво села подле стола, склонила голову на руку и произнесла к вошедшим с нею:

— Итак от Иоанна нет известия?

Все молчали.

— Когда отправили вы к Властителю вашему последние письма?

— В день обряда, за двое суток до выезда Царевны из Рома.

— На них нет ответа?

— Нет еще, Царевна; с посланными что-нибудь случилось.

— Может быть сам Иоанн не имеет причины торопиться отвечать.

— Царевна! Это первая недобрая мысль, которую я слышу про Иоанна.

— Слабость сердца человеческого свойственна и мне; извините меня в этой мысли и пред самим Иоанном; но я вас прошу, ехать в Босфоранию и сказать Властителю Иоанну, что невеста ожидает повелений жениха своего. По словам вашим, вы должны встретить на дороге ответ, или посланных от него; скажите же им, как нетерпеливо мое ожидание…

— Исполняю волю Царевны; —отвечал Сановник Иоанна.

— Прощайте, мы увидимся в Босфорании, — сказала Царевна, и вышла в другой покой.

Сановник задумчиво и медленно выходил из комнаты; два обстоятельства, поразившие его неожиданно, смешались в воображении; два понятия соединились в одно. Удивление, что от Иоанна нет посланных на встречу Царевне, и мысль, что причиною сего должен быть только какой-нибудь несчастный случай, — сливались с впечатлением, которое произвёл на него вид девушки, лишенной рассудка.

Без всякого внимания к окружающим предметам, он уже сходил по лестнице, как вдруг кто-то подошёл и сказал ему:

— Вот Градоначальник!..

— А! я очень рад узнать об ней от него самого! — произнес вдруг Сановник Иоанна; вскинул голову и опомнился. Пред ним стоял Правитель города.

— Здравствуйте, г. Правитель, — сказал он, — я отравляюсь в Босфоранию, к Государю. На вашем попечении, до приезда посланных царских, остаётся Царевна Галльская, невеста Государева. Больше мне кажется нечего говорить.

— Обязанность моя мне известна, — отвечал Правитель.

— Прошу извинения, что без вас, по неволе распорядился я в доме вашем как хозяин.

— Я бы обиделась, если бы вы иначе поступили.

— Этому было причиною и то, что в целом доме я не встретил никого кроме девушки, которая кажется лишилась рассудка.

— Это к несчастию дочь моя, отвечал хладнокровно старый Градоначальник.

— Дочь Ваша? Я бы не сказал так равнодушно этих слов.

— Что же делать! Слепая глупость не верит чужим глазам, вырывается из рук, бежит, и ударившись обо что-нибудь головою, по неволе теряет память и чувства.

— Мне кажется, то, что я сегодня видел не подходит под это правило. Не от ваших понятий и снисходительности зависит в этом случае разница между умом и глупостию. У сердца есть свой рассудок, который для счастия жизни не уступает расчётам холодного ума.

После сих слов царский Поверенный оставил Градоначальника. Вскоре быстрые лошади вынесли его коляску за город. На дороге Босфоранской заметно было только одно густое облако пыли, которое неслось к востоку как вихрь, а наконец совсем исчезло в горе покрытой густым лесом.

Исчезла в Босфорании беззаботность, столь сродная уверенности в общем спокойствии. Молва о странном недуге Властителя, о неизбежной войне, об Эоле, росла как герой древних Русских сказок. Возмущенное воображение порождало чудовищ, которых некому было истреблять. Страх овладел сердцами.

На широкую среднюю площадь смотрели, как на место будущей казни; на улицы как на русло кровавых рек.

Народ унывал, а войско напротив, как будто очнулось от забывчивости; необузданный восторг от слов Иоанновых нарушил управу.

Воевода представил Иоанну о необходимости примера строгости для обуздания своевольства; но ответ: воин не баба! вручил все надежной воле и покровительству судьбы.

Странные слухи стали возмущать спокойствие Сбигора-Свида и прекрасной его, дочери; хотя причина перемены Иоанновой для них казалась понятною; но новость о какой-то войне не согласовалась с догадками. Подтверждаемая всеми болезнь черная немочь, также страшила их; но так как у людей богатых самолюбием, я, есть всему начало и причина, то Клавдиана более и более уверялась в могуществе своей красоты. Она помнила все слова, все взоры Иоанна, и ту минуту, в которую проезжающий Властитель не сводил с неё глаз, а улыбка на устах его казалась ей бессмертною.

Так как отец её от сбывшихся переворотов ничего еще не терял; то равнодушие его и мнимое спокойствие на лице, принято было некоторыми за твердость подобную скале, которая не боится моря. Утлые челны предчувствуя бурю, старались уже приставать под покров её, а большие суда, опустив паруса, остановились на мертвом якоре.

На третий день у Сбигора-Свида был тихий вечер. Во время тихих вечеров, главным занятием собрания, посреди гостиной, где столы были уставлены всем что, только изобрела роскошь угощения, были общие разговоры, чтение, музыка, пение, и рассказы о новостях и открытиях всемирных.

На сих вечерах опытность была восприемницею рождающейся славы молодых любимцев наук и художеств; одобрения поощряли их к трудам, а общее мнение открывало в них истинное направление к совершенству.

Труды людей одинаково уважались, клонились ли они к общей пользе, или к общему увеселению; ибо открыть истину, прогнать с лица мрачную задумчивость и заставить забыть горе, которое везде, преследует человека, считалось равною заслугою пред справедливым судом ума.

Гости уже собрались. Поэты, певцы и музыканты, готовили свое воображение, свое искусство, и все, чрез что душа напоминает о таинственном своём существовании.

Вообще на всех лицах не было видно прежней веселой улыбки, а наружность Клавдианы отличалась от всей красоты и томностью; необыкновенная задумчивость её была заметна; никто еще не встретил в тот вечер черных пламенных очей её. Они скрывались под длинными ресницами и ни на что не хотели смотреть.

Уже взоры всех отклонились невольно от Клавдианы на молодого человека, который приложил к устам своим древний рожок, из которого вылились нежные, томные звуки, как горькие слезы молодой Славянки, тоскующей по своему другу.

Вдруг в передних покоях раздался шум и скорые шаги бегущих доложить хозяину, что посланный от Властителя ожидает его. Все умолкли; общее внимание обратилось на смущенного Сбигора-Свида, который торопливо вышел из залы. Все окинули друг друга взорами недоумения и удивления; румянец Клавдианы обратился в пламень.

Сбигор-Свид вскоре; возвратился к обществу. Извинившись, что должен оставить гостей своих, ибо Властитель требует его к себе, он отправился, во дворец.

Несмотря на удаление хозяина, на разговоры и шепот присутствующих, поэты, музыканты и вообще сочинители, как люди менее прочих принимающие участие в общих радостях и печалях, читали и играли произведения свои с тем вниманием, которое математику Архимеду стоило жизни; но внимание Клавдианы всех гостей было обращено на другие предметы: слух занят был стуком проезжающих, экипажей по мостовой, а взоры устремлены на двери.

Всех занимало нетерпеливое ожидание возвращения Сбигора, из дворца.

Один только Посланник Колумбийский устремил взор свой на задумчивую Клавдиану, вспыхивающую при малейшем стуке. Желая доставить наслаждение своему пожилому сердцу, он заводил с нею разговор; но покушения были тщетны. Звуки, по которым невозможно различать голос гармонический от простого, били ответом на все его вступления.